Адольф Гитлер (Том 1)

Спонтанно чувство Гитлера обратилось против буржуазного мира, о чьи нормы оценок, о чью суровость и взыскательность он споткнулся, хотя и ощущал по своим склонностям и общему сознанию свою принадлежность к нему. И та ожесточённость, с которой он теперь стал относиться к этому миру и которая потом найдёт своё выражение в поистине необозримом множестве его высказываний, составляет один из парадоксов его жизни. Она одновременно и питалась и ограничивалась страхом перед социальной деградацией, перед отчетливейшим образом воспринимавшейся угрозой пролетаризации. С откровенностью, которую трудно было от него ожидать, напишет он в «Майн кампф» об обусловленной повседневной жизнью «враждебности мелкого буржуа по отношению к рабочему классу», захватившей и его самого и оправдывавшейся боязнью «снова опуститься назад в это прежнее, малопочтенное сословие или, по меньшей мере, быть причисленным к нему»[108 - Hitler A. Mein Kampf, S. 22. Аналогичный вывод делает, например, Стефан Цвейг. Он пишет, что «самая большая угроза», которая когда-либо существовала «в мире буржуа», – «это снова стать пролетарием». См.: Zweig S. Die Weit von gestern, S. 50, а также: Heiden K. Geschichte, S. 16.]. Правда, он ещё располагал кое-какими средствами из родительского наследства и получал к тому же ежемесячные вспомоществования, но неопределённость его личного будущего все же угнетала его. Он по-прежнему тщательно одевался, посещал оперу, городские театры и кофейни и, как он потом сам скажет, благодаря своей речи и корректному виду умел произвести в глазах привилегированного сословия впечатление человека из буржуазных кругов. Одной из его соседок, как и многим, кто встречался с ним в те дни и вспоминал об этом впоследствии, бросалось в глаза его вежливое и в то же время необыкновенно застенчивое поведение. Если верить другому, правда, довольно сомнительному источнику о годах его жизни в Вене, он носил в кармане конверт с фотографиями отца в парадном мундире и, показывая их, гордо говорил, что «покойный батюшка ушёл на пенсию с поста старшего чиновника таможни его императорского и королевского величества».[109 - Greiner J. Das Ende des Hitler-Mythos, S. 25. Воспоминания Грайнера о Гитлере вызывают, правда, многочисленные вопросы – тем более, что в отличие от Кубицека у Грайнера нет никаких доказательств близкого, как он утверждает, знакомства с Гитлером. И всё же в его записях содержатся кое-какие сведения, обогащающие наши знания. Однако использовать их можно лишь в том случае, когда они находят подтверждение в других свидетельствах или совпадают с документированными особенностями поведения Гитлера; впрочем, и тогда их нельзя принимать безоговорочно. Кстати, на стр. 14 Грайнер отмечает, что уже в первый момент своего знакомства с Гитлером он «сразу же… обратил внимание на высокую культуру его речи». Да и возмущение Гитлера по поводу «нравственной и моральной чёрствости» людей, с которыми он встречался тогда в Вене, а также «низкого уровня их духовной культуры» уже по самой своей терминологии являются отражением чувств мелкого буржуа, озабоченного сохранением своего положения в обществе; см.:Hitler A. Mein Kampf, S. 30.По поводу упомянутого мнения соседки см. показания Марии Вольраб и Марии Феллингер в: НА, File 17, Reel l.]

Вопреки всей поздней мятежной риторике такое поведение раскрывало его подлинную сущность, состоявшую в потребности в самоутверждении и принадлежности к определённому кругу, что и является главной потребностью буржуа. В этом свете следует рассматривать и его утверждение, будто бы уже с ранних лет он был «революционером в искусстве и политике»[110 - Hitler A. Mein Kampf, S. 15.]. В действительности же этот двадцатилетний молодой человек не только никогда не ставил под сомнение мир буржуазии с его ценностными представлениями, но и с нескрываемым почтением и восторгом перед его блеском и его богатством впитывал его в себя – мечтательный сын чиновника из Линца жаждал восхищаться этим миром, а не низвергать его, и искал скорее своей сопричастности к нему, нежели его отрицания.

Это была его неотложная потребность. И одной из примечательнейших особенностей на протяжении всей этой во многом странной жизни было то, что у Гитлера, вопреки всем его горьким обидам, остракизм буржуазного мира, напротив, усилил его тягу к тому, чтобы этот мир признал его. Ожесточённые обличения показного буржуазного мира, эхом отзывавшиеся в Европе в течение почти двух десятков лет, предоставляли ему не единожды повод дать выход пережитому им унижению, подвергнув этот строй социальной критике, и отомстить ему, устроив над ним суд, – однако, вместо этого, он, отринутый им, но сохранивший ему преданность, молча держался в стороне. Свойственное времени настроение тотального срывания всех и всяческих масок, превратившееся даже в чём-то в моду, не захватило его, и вообще в нём погибли вся художественная эмоциональность и весь идейный спор эпохи, равно как и её интеллектуальный авантюризм.