Адольф Гитлер. Том 1

Вполне можно согласиться с Фестом, что радикальность Гитлера придаёт особую радикальность национал-социализму в целом. Но проблема радикальности нацизма заслуживает рассмотрения в более широком контексте. Степень радикальности того или иного варианта фашизма зависит от соотношения в нём экстремизма низов и верхов, поскольку, на наш взгляд, сам фашизм представляет собою сплав экстремизма того и другого типа. Это ключевая типологическая особенность фашистского тоталитаризма по сравнению с коммунистическим, в котором однозначно доминирует экстремизм низов, а прежние господствующие классы незамедлительно устраняются.

Внутри же фашистского ряда ситуация сложнее. Например, во франкистской Испании традиционная элита оказалась намного сильнее фашистской партии — фаланги. Сам Франко был ближе к традиционному типу военного диктатора, чем к тоталитарному вождю. Там тоталитарный режим фактически не сформировался, дальше авторитаризма с фашистскими чертами дело не пошло, что облегчило эволюционный переход к парламентской демократии. В Италии сложилось неустойчивое равновесие между старой и фашистской элитами, Муссолини колебался между ролями Цезаря и тоталитарного диктатора.

И только в Германии фашистский тоталитаризм достиг радикальной стадии благодаря как своему фюреру, так и массовому базису, служившему Гитлеру своего рода аккумулятором экстремистской энергии и вместе с тем получавшему от него ещё более сильный ответный импульс. Кроме того, что следует подчеркнуть в особенности, и германские верхи несли в себе более сильный экстремистский заряд, чем их итальянские или испанские собратья. В связи с сожалениями Феста по поводу слепоты германской консервативной элиты, вымостившей Гитлеру путь к власти, необходимо заметить, что подобная политическая слепота была не столько причиной, сколько следствием экстремизма верхов, обусловленного как исторически, так и ситуационно: вспышкой «великого страха» и другими последствиями первой мировой войны.

Что касается проблем социально-политической характеристики Гитлера, его исторической роли, Фест скептически относится к возможности их решения в рамках традиционного понятийного аппарата. Явление Гитлера, считает его биограф, «можно понимать и как попытку утверждения своего рода третьей позиции — между обеими господствующими силами эпохи, между левыми и правыми, между Востоком и Западом. Это и придало его выступлению тот двуликий характер, который не охватывается однозначными дефинициями, нацепляющими на него этикетки типа „консервативный“, „капиталистический“ или „мелкобуржуазный“. Находясь между всеми позициями, он в то же время участвовал в них во всех и узурпировал их существенные элементы, сведя их, однако, к собственному, неподражаемому феномену». Кстати, и Муссолини в день основания фашистского движения (23 марта 1919 года) писал в своей газете «Попало д'Италиа», что фашизм «позволяет себе роскошь быть одновременно аристократичным и демократичным, консервативным и прогрессивным»[34].

Действительно, всеядность фашизма затрудняет его однозначную оценку. Дело усугубляется двойственным отношением фашизма к революции. С одной стороны, те же нацисты боролись против «ноябрьского позора» 1918 года у себя в стране, против всемирной большевистской революции, а с другой — их коронным лозунгом была национал-социалистическая революция. Смутные видения Гитлера устремлялись к прошлому, причём весьма отдалённому, мифологическому. Средства же их реализации — суперсовременные, по последнему слову индустриального века. «Поразительным образом, — пишет Фест, — этот обращённый в прошлое, совершенно очевидно сформированный девятнадцатым веком человек вывел Германию, равно как и немалую часть заражённого его динамизмом мира, в XX столетие: место Гитлера в истории куда ближе к великим революционерам, нежели к тем консерваторам, кто, обладая силой, использовал её на то, чтобы остановить поступательный ход». Безусловно, «свои решающие стимулы Гитлер черпал из стремления воспрепятствовать приходу новых времён и путём великой всемирно-исторической поправки вернуться к исходной точке всех ложных дорог и заблуждений: он — как это он сам сформулировал — выступил революционером против революции». В конце концов «он довёл оборону мира, о защите которого говорил, до разрушения этого мира». Ведь «та мобилизация сил и воли к действию, которой потребовала его операция по спасению, чрезвычайно ускорила процесс эмансипации», а перенапряжение сил и последующий крах привели к успеху «те демократические идеологии, которым он противопоставил такую отчаянную энергию. Ненавидя революцию, он стал на деле немецким феноменом революции».