Адриан. Золотой полдень

— Какая мразь! — наконец выговорил он.

Глава 3

Прежде чем отправиться на встречу с Публилием Цельзом, Ларций решил доверительно поговорить с приятелем — сенатором Титом Арием Антонином. Человек он был незлобивый, и из всех его знакомых выделялся рассудительным и невозмутимым нравом. Ларций был уверен, Тит не станет вилять, отшучиваться, уводить разговор в сторону, а скажет прямо — это нужное дело, Ларций. Или с той же прямотой предупредит — не ввязывайся в грязную историю, префект.

Антонин рассудил так.

— Это нужное дело, Ларций. Государство в беде, ему следует помочь. Ты всю жизнь сражался за Рим. Что ж теперь нырять в кусты, когда низменные страсти, подгоняемые пороками, стучат в наши двери? К сожалению, немногие понимают, что теперь, после того как империум был вручен провинциалу и этот опыт оказался успешным, возврата к прошлому нет. Адриан усвоил эту простую истину, а все остальные, посягающие на власть — это либо пропитанные высокомерием уроженцы Рима, такие как Нигрин и Фругий Красс, или воспитанные в лагерях солдаты, как, например, Цельз, Пальма и Лаберий Максим. Конст мало того, что римлянин, так еще и вырос в преторианском лагере.

Он помолчал, видно, обдумывал что-то свое. Наконец продолжил.

— Беда, Ларций, грозит государству с двух сторон. Опасно наделять властью человека, насквозь пропитанного столичными предрассудками, чьи предки и сам он родился и вырос в Риме. Не менее страшно передать империум тому, кто учился жизни в военном лагере. Что касается первой угрозы, я полагаю, в Риме неумеренно кичатся своей историей и презирают чужаков, пусть даже наделенных гражданскими правами. Здесь уверены, что по своим достоинствам всякий уроженец Рима неизмеримо выше любого провинциала, даже природного италийца. Это пренебрежение очень опасно.

Я беседовал с Адрианом на эту тему, и мы пришли с ним к согласию по вопросу о влиянии размеров государства и неисчислимости населяющего его племен, на устойчивость власти и сохранение спокойствия в пределах orbis terrarum.

Государство наше велико, разнобой в законах, установленных в той или иной местности, неописуем. В Риме, например, считают, что их законы — лучшие из возможных, ибо с помощью этих установлений они завоевали власть над миром. Это глубочайшее заблуждение, недопустимое теперь, когда римских граждан можно встретить и в Африке, и в Британии, и в Дакии, не говоря уже об Азии.

Он помолчал и продолжил.

— Не стоит ждать чего-либо полезного и от Лаберия, Цельза, Конста. С четырнадцати лет они служат в армии. Несмотря на то, что каждый из них был в свое время назначен консулом, их образ мыслей напрочь пропитан армейским духом, их оценка ситуации заужена подсчетом количества легионов, боевой подготовкой солдат и быстротой их передвижения. Самой важной задачей правителя они считают необходимость занять легионы. Они уверены, что армия постоянно должны кого-то сокрушать, завоевывать, терзать. Иначе, полагают они, солдаты обленятся и от безделья взбунтуются. В том случае, если кто-то из них придет к власти, их заботы ограничатся добыванием денег на будущую войну, усмирением несогласных и подсчетом будущей добычи. Войны, Ларций, порой возникают по самым неожиданным поводам, не имеющим никакого отношения к интересам государства. Этого нам надо избежать.

Он помолчал, потом добавил.

— Поговори с Цельзом. Возможно, он не потерял остатки разума.

* * *

На следующий день Лонг отправился в Байи, где на собственной вилле лечился Луций Публилий Цельз. Даже после напутствия Антонина тяжелое чувство неясной вины не оставляло Лонга.

Неотвязно вспоминался Цельз. Этот высокий, длиннорукий, стареющий детина пользовался в армии непререкаемым авторитетом. Даже Траян порой не отваживался спорить с Цельзом, так как логика «гелепола» или «штурмовой башни», как называли его в армии, обладала железной убедительностью. Цельз являлся стратегом, известным не менее чем Лаберий Максим. Принимаясь за то или иное задание, он руководствовался принципом свободы рук — доверили, не мешайте. Его страстью было неспешное, последовательное приближение к цели, сочетаемое с постоянным, все более сильным давлением на противника.

Лонг никогда не был близок с Цельзом. Покровителем Лонга считался погибший в Дакии консуляр Гней Помпей Лонгин, который, как ни странно, являлся лучшим другом Цельза. Был бы жив толстяк и неунываха Лонгин, он наверняка бы склонил гелепола к компромиссу с Адрианом. Теперь приходится выкручиваться без «паннонского кабана».