Адриан. Золотой полдень

И, к сожалению, вызов действенный, находящий отклик у легковерных, собирающий толпы зевак и проходимцев! Рим нуждается в воинах, строителях, купцах, полководцах, наконец, но никак не в смертниках. Риму не нужны те, кто отказывается повиноваться, кто уходит во тьму, чтобы там заняться своими таинствами. Разве Траян или Август когда‑нибудь перечил какому‑нибудь германцу или азиату, восхвалявшему своих богов, поклоняться им в Риме? Нет, мы невозмутимо надзирали за ними, уверенные в том, что и чуждые Городу боги благословят нас, если мы поможем их подопечным обернуться лицом к свободе, к разуму и красоте.

Что же христиане?

Что же Лалага?

Ей недостаточно несчастий?

Ей мало Лонга?

Общение с Сацердатой, по — видимому, ничему не научило ее. Она опять готова сунуть голову в петлю. Я готов забыть о ее посягательстве на детородный орган, я готов закрыть глаза на жалобу архигалла Астарты. Я готов — и сделал бы это с удовольствием — простить ее. Я однажды сделал это. Чем же она отплатила за любезность? Она совратила этого недоумка Таупату, который когда‑то обозвал меня «щенком». Ладно бы совратила как женщина, в том нет беды, разве что назидание нашему седовласому бабнику. Нет, она привела его к старому безумцу, и тот победоносно посягнул на его образ мыслей, на его веру, что бабник — хозяин, а я — император. Этого нельзя прощать».

«…безнаказанность есть форма поощрения. Если даже я внутренне сочувствовал бы Лалаге и домыслам Игнатия по поводу спасения, которое распятый обещает своим последователям на небесах (наука утверждает, это невозможно), по своему положению я не могу оставить безнаказанными деяния Игнатия, Лалаги, и этого глуповатого Таупаты. В этом нет ничего личного, по крайней мере, я ощущаю собственные обиды как вполне ничтожные перед лицом угрозы, которую несет в себе Игнатий.

Зараза христианства становится все очевиднее, все больше подданных подпадают под влияние их крикливых пророков. Им уже не хватает «добродетельной жизни», которую так убедительно описывают философы. Им подавай «честную жизнь», «святую веру», «великую надежду» Кто же они, наставники назореев? Знаешь ли ты, что Клемент, епископ римский, — раб! Если дело и дальше пойдет подобным образом, скоро всеми нами будут управлять рабы. Ты считаешь это приемлемым? Я — нет!

Конечно, мне претят жесткость, которую требует закон в отношении христиан, но в поедании их зверями есть интригующая, увлекательная подробность, которая очень веселит меня. Что оставят звери от того же Игнатия? Сущие пустяки, какие‑то обломки костей, пятна крови. Как же он на последнем суде восстанет во плоти?

Я готов пойти на уступки — далее дело расследоваться не будет, так что за своего префекта, если он вновь не наделает глупостей, можешь быть спокойным. Скажу больше, я готов лично допросить Игнатия и Лалагу. Если они признают наших богов равными своему Христу, они будут прощены».

Написав последнее слово, Адриан снял оптические приборы и некоторое время смотрел в никуда. Совсем не к месту вспомнилась Зия. В сердце кольнула застарелая обида на Лонга. Изгонять из дома императорскую вольноотпущенницу — это даже не вызов.

Это глупость!

Очередной взбрык похотливого козла!

Сколько раз он, приближенный к власти, брыкался на эту власть, сколько потерпел ущерба из‑за своей строптивости, а до сих пор хорохорится. Может, в самом деле приказать отрубить ему голову, чтобы не хорохорился.

Адриан усмехнулся — если бы только Лонг! Жители Рима тоже не в восторге от добытого мира. Если это не вызов, то, крайней мере, бестактность по отношению к цезарю.

Здесь поток мыслей прервался, метнулся в сторону. Глянув на себя со стороны, Адриан пришел к выводу, что с подобных мыслей начинается деспот. Эту истину убедительно продемонстрировал Домициан.

Умнейший был человек!

Это его слова — пока император заявляет, что против него готовится заговор, ему никто не верит; когда же поверят, оказывается поздно. Нужно научиться вовремя останавливать всякое расследование. Каждый раз идти до конца — это привычка тирана, так как его подгоняет страх, а страх — самый жестокий повелитель. Он лишает подданных разума.

Вот тут и кольнул прежний, невыносимый ужас — останься в живых полководцы Траяна, чем бы обернулся его успех? Неизбежным бунтом в столице. Это был факт, жестокий и неотвратимый, как и то, что безумие христиан имело под собой некое увлекающее основание, которым неплохо бы воспользоваться в будущем.

От этой мысли его передернуло.

Император с трудом взял себя в руки. Затем уже спокойнее перебрал события последних месяцев. Кажется, все идет в нужном направлении. Договор с роксоланами следует считать большой удачей. В случае нападения кочевников с востока они обязались выставить — и выставят! — сто двадцать тысяч воинов, в то время как Рим не взял на себя никаких определенных обязательств.