Адская Бездна. Бог располагает

— Да здравствует Шекспир! — закричал Трихтер. — Мы угодили прямиком в пятый акт «Виндзорских проказниц»! Вон домовые танцуют под сенью дерев. Наверняка и Герн-охотник вот-вот появится. Давайте поищем его, друзья мои! Я его сразу узнаю, ведь его чело венчают громадные оленьи рога. А, я его вижу. Это Пфаффендорф!

— Так и есть, — отозвался могучий бургомистр, плененный этой деликатной шуткой. — Я это скрывал, опасаясь вас напугать, но теперь мне приходится разоблачить свое инкогнито.

— За здоровье Герна-охотника! — взревел Трихтер, хватая громадный кубок.

Это послужило сигналом к началу попойки. Пунш загасили, разлили по кубкам и стаканам, и радости глаз уступили место усладам глоток.

Возлияния, тосты, песни сменяли друг друга. Два часа спустя приятная веселость так и порхала от одного кружка пирующих к другому. Наблюдатель, сохранивший здравый рассудок, мог бы удивиться этому феномену: все наперебой разглагольствовали, но никто никого не слушал. Пфаффендорф, дошедший до состояния умильного косноязычия, все пытался убедить Трихтера, что он и сам, хоть теперь стар и сделался бургомистром, когда-то тоже был молод.

Однако Трихтер упорно отказывался этому верить.

То было единственное облачко, омрачавшее блаженство Пфаффендорфа во время этого веселого пиршества. Тем не менее, уходя, он обменялся с Трихтером самыми сердечными рукопожатиями, потом, почтительно простившись с Самуилом, двинулся в обратный путь с намерением вернуться домой.

Правда, мы бы не осмелились утверждать, что он туда дошел.

В свою очередь и Юлиус, наконец, с немалым усилием оторвался от веселой компании, возвратившей ему бодрость и вкус к жизни. Когда он прощался с Самуилом, тот спросил:

— Ну как, ты доволен, что повидал друзей?

— Мне кажется, что я воскрес.

— Стало быть, до завтра?

— До завтра.

— Ты увидишь, — прибавил Самуил, — я им здесь устрою жизнь такую яркую, деятельную, полную впечатлений, о какой они и не мечтали. Хочу показать правительствам, как можно сделать народы счастливыми! Вот посмотришь!

Самуил пошел немного проводить Юлиуса. Когда, отойдя на несколько шагов от пирующего стана, они приготовились распроститься, им послышался шум, раздававшийся сверху, из кроны дерева у них над головами.

Подняв глаза, они при свете звезд разглядели Трихтера, который старательно закреплял Фрессванста, меж тем как тот важно восседал на кривом суку, с суровым видом предоставляя свою персону заботам приятеля, уже успевшего привязать его к стволу за шею.

— Трихтер! — окликнул Самуил. — Ты что это там делаешь?

— Готовлю ложе для моего друга, — объявил Трихтер.

Уходя, Юлиус хохотал во все горло.

А тот, кто был причиной всего этого веселья, кто воодушевил эту толпу, развязал эту вакханалию, — короче, Самуил Гельб, оставшись один, вместо того чтобы отправиться спать, большими шагами углубился в лес. Он шел напролом, печальный и угрюмый, хмуря брови и низко склонив голову, ломясь с треском сквозь заросли и походя расшвыривая ногами прошлогоднюю сухую листву. Словно раненый вепрь, он бежал в ночь.

«Сколько потрачено усилий, — внушал он себе, — и какая скука! Сеешь вокруг себя бодрость и азарт жизни, а в собственной душе чувствуешь сомнение и тоску. Разрази меня гром! Если бы я считал себя способным на те дурацкие сожаления, что зовутся угрызениями совести, право, подумал бы, что раскаиваюсь в совершенном прошлой ночью, или, по крайней мере, недоволен тем, каким образом это было сделано. Ах, моя воля, моя воля, что с ней творится? Она поколеблена, ослабела, не умеет идти до конца ни в добре, ни в зле. Сначала я обращаюсь в бегство, устрашенный собственными поступками, потом, настигнутый, довершаю ранее задуманное, но уже из слабости, сам того не желая. Двойная подлость!

Да, я совершил нечто худшее, чем преступление, — ошибку! Притом ошибку, которая мешает мне следовать намеченным путем, тревожит и сбивает с толку. Стану ли я теперь с прежним упорством добиваться своего? Сказать по правде, уже и сам не знаю. О тысячи фурий! Чего ради я вздумал погубить Гретхен? Чтобы погубить Христиану. А теперь выходит, что Гретхен ее спасет! Пастушка была в моих глазах лишь средством, чтобы овладеть виконтессой, а стала препятствием, готовым отвратить меня от цели. Ах, Самуил, как же ты низко пал! Загляни в свою душу, посмей ясно увидеть то, что там происходит. Ведь ты сейчас доволен, что положил себе не показываться на глаза Христиане прежде чем она тебя позовет. Да, ты надеешься, малодушный, что она этого не сделает, и наперекор прежним замыслам ничего не предпримешь, чтобы вынудить ее к этому. Ты опустился до жалкой женской щепетильности, ты мямлишь, готов отступить… И наконец, о трижды презренный, ты страдаешь!