Адская кухня

— Эта? — презрительно фыркнул Рамирес. Помолчав, он нахмурился. — Слушай, Пеллэм, позволь дать тебе хороший совет. Никогда не говори слово «испанцы».

— Вот как?

— Это плохое слово.

— Ну тогда скажи мне, как будет политкорректно? Мне будет очень любопытно услышать это от человека, который спокойно употребляет такие слова, как «ирландишка» и «ниггер».

— Это совершенно другое дело.

— Неужели.

— Да.

— Это почему?

— Потому, — сказал Рамирес. Затем все же решил объяснить: — Понимаешь, надо называть человека по той стране, откуда он приехал. Доминиканец. Пуэрториканец. Вот я — я кубинец. Если хочешь называть всех одинаково, говори «латиноамериканцы». — Отхлебнув из горлышка, Рамирес начал декларировать: — "Apostol de la independencia de Cuba guia de los pueblos… Americanos y paladin de la dignidad humana.[62]" Ты испанским владеешь?

— Совсем чуть-чуть. Недостаточно для того, чтобы понять ту чертовщину, которую ты только что сказал.

— Эти слова высечены на памятнике Хосе Марти на Шестой авеню. В Центральном парке. Ты его никогда не видел?

— Нет.

— Ха! — презрительно усмехнулся Рамирес. — Как ты мог его пропустить? Он в высоту тридцать футов. Его лошадь стоит на двух ногах, а сам Марти взирает на Шестую авеню. А лицо у него какое-то странное, как будто он никому не доверяет.

— А кто такой этот Марти?

— Ты не знаешь?

Если не брать в счет фильмы по искусству, история в Голливуде ограничивается вестернами, не имеющими ничего общего с исторической правдой, и фильмами о войне.

— Хосе Марти воевал с испанцами, чтобы изгнать их с Кубы. Он был поэтом. Когда ему было пятнадцать или шестнадцать лет, его выслали из страны. Он объездил весь мир, сражаясь за независимость Кубы. Долгое время Марти жил здесь, в Нью-Йорке. Это был великий человек.

— А ты когда-нибудь возвращался на Кубу?

— Возвращался? Да я там никогда не бывал.

— Никогда? Ты шутишь.

— Не шучу. Зачем мне туда ехать? В Гаване транспортные пробки, трущобы и грязь, там есть las muchachas[63] и las cerveza[64]. Там есть hombres embalados в ganja[65]. Сейчас, наверное, там есть и «крэк». Гавана стала совсем как Нью-Йорк. Когда мне хочется отдохнуть, я отправляюсь в Нассо, на Багамы, с красивой девочкой. И играю там в казино «Клуб Мед».

— Но ведь Куба — это твоя родина.

— Куба не моя родина, — строго поправил его Рамирес. — Она была родиной моего деда. А не моя… На складе, которым я время от времени пользуюсь, есть один тип… сеньор… — Рамирес растянул это слово, наполняя свой голос презрением. — Сеньор Буньелло. Этот viejo, он loco[66]. Только посмотрите на него — он хочет, чтобы все обращались к нему «сеньор». "Я временно вынужден жить в Estados Unidos[67], — говорит он. — Но сердцем я cubano. Меня выслали, и мне пришлось покинуть родину." Знаешь, Пеллэм, если он еще раз это повторит, я дам ему в морду. Он твердит как заведенный: «Мы обязательно вернемся домой. Получим назад свои плантации сахарного тростника и снова станем богатыми. Los moyetos — ну, черные, будут на нас работать.» Puto[68]. Черт побери, мой отец думал только о том, как бы поскорее смыться оттуда.

— Твой отец, он был революционером?

— Mi padre[69]? Нет. Он приехал сюда еще в пятьдесят четвертом. Знаешь, как тогда нас здесь называли? Латиноамериканцев, приехавших в Америку? Нас называли «летними людьми в зимней одежде». Отец покинул Кубу еще ребенком. Его родители поселились в Бронксе. Отец тоже был в банде.

— Ты хотел сказать, в клубе?

— В те времена банды были совсем другими. Когда парень попадал в новый район, ему приходилось сойтись в поединке с местным вожаком. Понимаешь, удары выше пояса — драться можно было только одними кулаками. До тех пор парень оставался никем. Так что пока fidelistos[70] жгли плантации и расстреливали batistianos[71], мой отец на Сто восемьдесят шестой улице в кругу таких же парней дрался со здоровенным puto. Ему тогда здорово досталось. Но после этого все отправились пить cerveza и ром. А отцу дали прозвище. Его прозвали «Manomuerto»[72]. В этот день он доказал свою храбрость. Тогда это называлось: «показал свое сердце». Доказал su corazon[73].

— Где сейчас твой отец?

— Пропал лет шесть — семь назад. Однажды утром ушел на работу, прислал домой моего брата Пири с конвертом, в котором лежала половина зарплаты, и попросил передать, что когда-нибудь позвонит. Но он так и не позвонил. — Гектор Рамирес громко рассмеялся. — Как знать, быть может, отец сейчас в Гаване.

У Пеллэма в голове копошилась стайка крошечных червячков. Странно, ведь он выпил не так уж и много — рюмок пять или шесть.

Ну хорошо, быть может, больше.

И, наверное, в этих маленьких тварях действительно есть что-то психоделическое.

Они углубились в мрачное сердце Адской кухни. Вдруг до Пеллэма дошло, что Рамирес что-то ему говорит.

— Что?

— Я спросил, какого хрена ты тут делаешь? Только начистоту.

— Какого хрена я тут делаю? Пью текилу с преступником.

— Эй, послушай, ты считаешь меня преступником? Думаешь, что у меня есть судимость?

— Мне рассказали, чем ты занимаешься.

Рамирес задумался.