Адские машины желания доктора Хоффмана

Их было четверо: один гнедой, другой вороной, серый в яблоках, а последний — белоснежный, без единого пятнышка, в то время как внушительные торсы в общем-то отливали бронзой, хотя издалека и казалось, что чуть ли не пауки оплели своими сетями им плечи, набросив на них запутанную чересполосицу гирлянд, напоминавшую туго обтягивающие ажурные вязаные кофточки. Волосы у всех спадали вниз по спине прядями соответствующего их лошадиной масти цвета: рыжие, черные или белые; черты же лиц несли на себе деспотический отпечаток самого что ни на есть сурового, чисто классического чекана. Носы отличались такой прямизной, что по ним можно было скатить вниз шарик ртути, а губы смыкались в суровую, повелительную складку. Все были чисто выбриты. Гениталиями они оказались снабжены на человеческий лад, у основания живота; поскольку они были животными, они не испытывали никакого стеснения, но поскольку они были также и людьми, даже если об этом не догадывались, их переполняла гордыня. А когда, сложив на груди руки, они припустили рысью в нашу сторону, пологие лучи заходящего солнца вызолотили их, превратив в подобие шедевров древних греков, рожденных во времена, когда среди простых смертных разгуливали боги. Они, однако, к богам себя не причисляли; они считали, что постоянно балансируют на натянутом канате и стоит им оступиться — их ждет неминуемое осуждение на вечные муки. Когда кентавры подскакали поближе, я увидел, что они совершенно обнажены, а то, что я принял поначалу за одежду, оказалось самой замысловатой татуировкой, какую только мне когда-либо доводилось видеть. Каждая из татуировок была задумана как единое целое и покрывала спину и обе руки, спускаясь по ним до локтя; грудная же клетка, так же как верхняя часть живота под нею, и горло, и лицо над ней, оставалась у мужчин нетронута, хотя женщины были татуированы полностью, включая даже лица, — ради того, чтобы причинить им как можно больше страданий, ибо кентавры считали, что женщины рождаются только для того, чтобы страдать. Цвета необычайно изощренно сплетались друг с другом, а палитра эстетически сильно выигрывала благодаря своей ограниченности: ее составляли всего три цвета — черный, светло-голубой и пылающе-красный. Что касается рисунка, то в криволинейных, обвивающих тела формах были представлены лошадиные боги и лошадиные демоны, увитые цветами, початки кукурузы и стилизованные изображения грудастых кактусов; все это было увековечено в коже в декоративной манере, вызывающей в памяти роскошные вышивки.

Добравшись до холма, они повернулись лицом к дереву и трижды испустили в унисон необычайно пронзительное ржание, при этом каждый отвалил изрядный шмат навоза. После чего гнедой душераздирающим баритоном завел какую-то жреческую песнь или священное песнопение, отчасти напоминающее по стилю ортодоксальные еврейские, но приправленное толикой весьма драматической мимики. Это был час, когда Священный Жеребец в пламенной форме Солнечного Коня вступал в Небесное Стойло и задвигал за собой на ночь засовы; и гнедой возносил хвалу тому, что день подходит к концу, поскольку, следуя их теологии, каждое событие физического мира обусловлено непрестанной милостью Священного Жеребца и непрестанным же искуплением его паствой несказанного греха, свершенного на заре времен, но неумолимо возобновляющегося каждый год. Но тогда я ничего этого еще не знал. Гнедой использовал свой голос как музыкальный инструмент, и я, не понимая языка, счел, что в его песне нет слов. Соблюдая должные интервалы, остальные кентавры время от времени тоже подавали свои голоса, полифонически сплетая их в величественный контрапункт и при этом отбивая копытами по дерну ритм. Все это производило колоссальное впечатление.

Закончив, гнедой склонил голову, чтобы показать, что моления подошли к концу. Проседь припорошила ему черную гриву и хвост, а на лице проступали следы прожитых непогожих лет, что только усугубляло его героическую красоту. Потом он обратился к нам с Альбертиной с россыпью глубоких раскатистых звуков.

Но мы не смогли понять ни единого слова, и объяснялось это, как я сообразил, немного обучившись их речи, тем, что в ней не было ни грамматики, ни словаря. Она была не более чем игрой звуков. Требовались острое ухо и тонкая интуиция, чтобы мало-мальски в ней разобраться; казалось, что она естественным образом произросла из песнопений, в которых звучали те писания, которые они считали жизненно важными для самого продолжения их существования.