Адские машины желания доктора Хоффмана

По своей природе ПЕРЕДАЧА БОЖЕСТВЕННОГО ИСКУССТВА НОМЕР ОДИН относилась к наименее хореографическим из чтений, хотя ее постановка и оказалась достаточно впечатляющей. Как бы там ни было, зрелище вызывало благоговейный трепет.

Первым делом собравшиеся женщины начали отбивать копытами смягченный, чуть подавленный ритм, и служка, каурый жеребенок, церемонно внес на сцену деревянный поднос, на котором лежали хлыст, кисть, блюдце, наполненное черной жидкостью, и какой-то неведомый мне металлический инструмент. Он опустился на колени перед гнедым, который поначалу казался угрюмым и безучастным, замерев со сложенными на груди руками в скульптурной позе. Но по мере ускорения отбиваемого ритма он запел великолепным баритоном, и в ответ гнусавыми аллилуйями откликнулся хор — самое яркое впечатление, оставшееся от нашей жизни среди кентавров, ибо он встречал рассвет и предрекал судьбу дня — неотвратимо, каждый Божий день; и в моей памяти он неразрывно смешался с насыщенным запахом свежего конского навоза.

По мере нарастания темпа и громкости производимой им и его прихожанами музыки росло и возбуждение гнедого. Он казнился и вопиял об искуплении. Он стенал, уничижался, пререкался с самим собою, пока наконец не схватил хлыст и не принялся охаживать себя по бокам с таким рвением, что на них тут же проступила кровь. Завидев кровь, некоторые из женщин впали в странное, замкнутое на себя исступление. Из-под хвоста у них толчками выбивалось голубое пламя, они вставали на дыбы, молотили по воздуху копытами, а из их сведенных судорогой глоток вырывалось конвульсивное ржание. Но когда Кантор, отбросив хлыст, опустился, закрыв лицо, на землю в позе полнейшего самоотречения, все до единого трепетно смолкли, и я увидел, что даже матерые мужчины плачут.

Тогда на сцене появился второй актер и составил с ним дуэт. Вперед вышел белый кентавр. Непрекращающееся ритмическое сопровождение изменилось и теперь своим ритмом напоминало вальс. Белый оказался обладателем чарующего тенора, и, хотя я вычитывал смысл лишь из музыкальных тонов издаваемых звуков, я понял, что поет он о прощении, а баритон умоляет, чтобы ему дозволено было пострадать еще. Но милость тенора была неумолима. Наконец он взял с подноса кисть и металлический предмет, который, как я теперь разглядел, являл собою разновидность долота, раздвинул пряди волос гнедого, заголив ему спину, обмакнул кисть в блюдце с чернилами и совершил ею несколько откровенно стилизованных жестов над подставленной плотью коленопреклоненного гнедого, который в ответ впал в такое заразительное исступление, что оно захватило и большую часть присутствующих, и вот среди шумных рыданий, безудержного смеха и повсеместных проявлений самой горячечной радости служба закончилась мощным взрывом, и изо всех представленных там кишечников щедрым потоком излился навоз — исключая наши с Альбертиной.

После того как Бог посетил их, женщины отправились по стойлам за метлами и деревянными бадейками, чтобы смести все удобрение в кучи, из которых они потом будут удобрять поля, так как у них ничто не пропадало втуне. Пока женщины при свете факелов занимались уборкой, Кантор и Мастер Татуировки вновь занялись нами. Теперь они в основном прощупывали наши интимные органы и, казалось, почувствовали себя увереннее, обнаружив знакомые формы, пусть даже и помещенные между такими необычными ногами. Белый кентавр глубокомысленно засунул три сложенных вместе пальца Альбертине во влагалище и, склонив голову набок, рассудительно вслушивался, как она вскрикивает. Он опустил морду и принялся обнюхивать ее со всех сторон. Его работящие ноздри обшарили каждый дюйм ее кожи, и время от времени он лизал ее, чтобы нёбо подтвердило достоверность собранных носом сведений. Теплое дыхание и шероховатый язык щекотали ее, и она потихоньку начала смеяться, а когда гнедой последовал примеру белого и начал обнюхивать меня, то и я недолго мог удержаться от смеха, хотя смех мой граничил с истерикой.

Оба старейшины подняли головы и пустились в обмен отрывистыми, лающими репликами, получивший следующее завершение. Нас в целости и сохранности перенесли в стойло гнедого и уложили там на стол, с которого его жена, когда нас внесли внутрь, в спешке убрала оставшуюся с ужина посуду. За нами ввалились и остальные селяне, так что набралась изрядная толпа — все мужчины, женщины и дети поселка собрались в этой огромной комнате. Когда я попытался перебраться по широкой дубовой столешнице, чтобы быть поближе и в случае чего защитить Альбертину, гнедой одной рукой, словно муху, придавил меня к столу. Сила его была безбрежна. Белый тем временем раздвинул ей ноги и занялся обследованием волей-неволей предоставленной ему щелки, очевидно сравнивая ее с размером своего разбухшего органа, который скорее подходил коню, чем человеку. Тем не менее он подтянул ее к краю стола и после отвратительной борьбы проник в нее.