Адвокат революции

— Осторожнее только, прошу вас! — напомнил Щеголев. — Там хороший чай от Елисеева, крупа, сахара полголовы, леденцы для детей — настоящий «Ландрин»…

— Откуда ж такое роскошество? — принимая от гостя увесистый сверток, поинтересовалась Надежда Николаевна. — Право слово, не стоило…

Разумеется, вслух супруга хозяина ничего больше не произнесла. Но во взгляде ее, мимолетом скользнувшем по мужу, Владимир Анатольевич безошибочно прочитал: «Вот, милый мой, полюбуйся — умеют же люди устраиваться».

В ответ на этот невысказанный, но несомненный упрек Жданов смог только виновато пожать плечами. С его собственным пайком все еще было как-то неопределенно, про гонорары за участие в процессах речь пока что вообще не шла. В сущности Владимир Анатольевич толком даже не представлял себе, каким образом при их нынешнем положении, в полуголодной и полувоенной Москве, его жена вообще ухитрялась вести хозяйство так, чтобы обеспечивать детей и мужа хотя бы самым необходимым. Кажется, время от времени она вместе с домашней работницей Пелагеей носила на рынок и продавала какие-то книги и вещи…

Слава богу — и благодаря грозной охранной бумаге за подписью самого председателя Совнаркома товарища Ульянова (Ленина), — семейство бывшего царского каторжанина пока не уплотнили, хотя пару раз какие-то шумные, грязно одетые типы уже заявлялись к ним в квартиру подселяться.

Вода в Москве была, с дровами тоже как-то все решилось. Одним словом, первую зиму после октябрьского переворота Ждановы пережили, а значит, и самое тяжкое время осталось теперь позади. Во всяком случае Владимиру Анатольевичу отчаянно хотелось в это верить…

— Там бутылочка еще! К ней особое уважение проявите, прошу вас, голубушка…

— С чем бутылочка-то?

— С категорическим нарушением сухого закона! — торжественно и громко провозгласил Павел Щеголев, не обращая никакого внимания на дверь за спиной, которая все еще оставалось наполовину открытой.

— Тише ты, черт! — одернул гостя осторожный Жданов.

— А что такое? Впрочем, в защиту свою перед лицом новой власти не премину заметить, — демонстративно перешел на театральный шепот гость, — что принес я тебе вовсе не буржуазный коньяк, и не какое-нибудь легкомысленное дворянское шампанское. Нет! Я принес самогон! Чистейший картофельный самогон — вот, по-моему, самое великое достижение победившего пролетариата и трудового крестьянства…

— Да ты уже, Павел, никак того. — Владимир Анатольевич запер дверь на лестницу и недвусмысленным жестом постучал себя по шее тыльной стороной ладони: — Никак причастился?

— Ну, не стану отрицать, — кивнул Щеголев. — Напиток требовал определенной дегустации.

— Ладно, ладно уж, проходи-ка в гостиную…

За семейным ужином гость повел себя очень прилично, так что мужчины выпили всего по паре стопок. Зато после того как Надежда Николаевна повела детей спать, а Пелагея отправилась с грязной посудой на кухню, приятели прихватили со стола графинчик, в который предусмотрительно был перелит самогон, пару крупно нарезанных луковиц, вяленой воблы — и перешли в кабинет.

Закурили, налили, расслабились…

Разумеется, как и заведено постоянно при встречах подобного рода, приятели начали разговор с воспоминаний об общих знакомых. Знаменитый вологодский черносотенец Брянчанинов, по слухам, недавно был все же расстрелян рабочими, а вот легендарный бомбист Борис Савинков, напротив, день ото дня становился все более заметной фигурой в лагере контрреволюции. Зато аристократ, философ Николай Бердяев вполне нашел себя при новой власти и даже основал какую-то «Вольную академию духовной культуры». А поддерживает его в этом начинании, как ни странно, сам бывший ссыльный Анатолий Васильевич Луначарский, который теперь стал министром или, по-новому, народным комиссаром просвещения. Да, кстати, вот и Богданов, который Малиновский, тоже после октябрьского переворота вдруг занялся вопросами воспитания пролетариата…

— Про Кудрявого Виктора Андреевича слышно что-нибудь?

— Нет. Я знаю только, что после Февраля он стал председателем Временного комитета в Вологде, а потом, кажется, губернским комиссаром… — Владимир Жданов взял хрустальный графинчик: — Павел, а ты помнишь Маньковского?

— Жандарма нашего? — не сразу сообразил, о ком идет речь, собеседник.

— Да, при нас он был начальником Вологодского жандармского управления… — кивнул Владимир Анатольевич. — Так вот, Павел, его расстреляли. Причем фактически, можно сказать, у меня на глазах.

— Ну и что? — пожал плечами Щеголев.

— Ничего. — Владимир Анатольевич наполнил рюмки тягучим, противно пахнущим самогоном.

Опять припомнилось: поздняя осень семнадцатого, пыль, ветер, мокрые листья, разлетающиеся из-под колес автомобиля… А на заднем сидении автомобиля он сам — тогда еще военный комиссар при командующем Западным фронтом, — и шофер по какой-то причине вдруг притормаживает возле солдат-конвоиров, ведущих по улице старика с некрасивым, разбитым до крови, но смутно знакомым лицом.

— Полковник Маньковский? Николай Петрович?

— Да, это я, — кивает арестант.

— В чем вас обвиняют?