Адвокат с Лычаковской

Шацкий шагнул назад, теперь уже измерял Кошевого внимательным взглядом, сложил губы дудочкой, поцокал, качая при этом головой, потом молвил:

— Как вы сказали? Махлюете? Интересно, тут не часто так говорят. Вы же не местный, так? Вы приехали во Львов, чтобы вас тут арестовали и бросили за решетку в промозглый каземат. Да еще и на пару с Шацким. Так?

— Не совсем, — Клим не сдержал улыбки. — Я вообще не собирался попадать ни в полицию, ни тем более — в тюрьму. Между прочим, тут не так уж и сыро. Я видел настоящие казематы, можете поверить.

— Австрийские тюрьмы, говорят, не худшие, — легко согласился Йозеф. — Хотя… Когда речь идет о местах, где людей держат в неволе, не знаю, будет ли корректным говорить об качество пребывания за решеткой. Во Франции, во времена Луи Тринадцатого, кажется, да и не только этого Луи, дворяне могли сами за себя платить, когда оказывались в Бастилии. Были бы деньги — камера найдется.

Кошевой кивнул в сторону забранного решеткой окна.

— Там — начало двадцатого века, а не середина шестнадцатого. И не Франция.

— Прекрасно. И что?

— Сегодня у нас дворянин за решеткой — редкость.

— Вы точно не подданный Его Величества Франца-Иосифа! — воскликнул Шацкий.

— Вообще-то, вы правы. Но почему так решили?

— Видно, шановний. Шацкий видит и слышит! У нас тут суд не разбирает, благородное предстало перед ним лицо или низкого происхождения. Все зависит от того, у кого из подсудимых лучший адвокат. Но если выкрутиться не получится, то прокурор уже не скупится, требуя наказания. Подозреваю, там, откуда вы приехали, с институтами правосудия что-то не так, я прав?

Кошевой в очередной раз коснулся пальцем глаза, ответил:

— К сожалению. Только, раз доверяете здешним законам, почему боитесь? Вас же еще не судили, как я понимаю. Имею определенное представление об этих процедурах. И меня, и вас пока задержали. До выяснения, так сказать. Если вы ни в чем не виноваты, разберутся и отпустят.

— Насчет этого, шановний, у меня нет никаких сомнений! — сказал Шацкий. — Меня оскорбляет само подозрение, по которому я тут! Я же так и не объяснил, почему Франик Заремба секется. Когда его сестра в очередной раз пожаловалась, а суть ее претензий ко мне как к зубному лекарю вы слышали, я имел неосторожность посоветовать той пани вырвать себе все зубы. Навсегда. И поставить вставную челюсть. Искусственные зубы. Тоже навсегда. Разговор был в присутствии брата! Как думаете, такое прощается?

— Думаю, не всегда. — Клим снова не сдержал улыбку.

— Так вот, после того Заремба при необходимости способен поверить, что Йозеф Шацкий ночам тайно солит человеческое мясо!

— Вас аж в таком обвинили?

— Не исключено, что что-то подобное впереди, — кивнул Шацкий. — Пока размах не тот. Мне вменили подпольные аборты. Представляете? Мне! Я двадцать лет лечу зубы! У меня безупречная репутация! Сказать, что Шацкий практикует незаконное лишение женщин плодов легкомыслия, — это все равно… — Он попытался найти подходящее сравнение, не смог, зато дальше подбирал вслух: — Это хуже, чем… чем…

— Чем чтобы тебя задержали возле трупа, который ты сам обнаружил и еще и вызвал полицию, — вырвалось у Кошевого. — Годится?

Сокамерник замолчал. Какое-то время смотрел на Клима, словно услышанное стало для его понимания чем-то необъятным. А потом выпалил, будто именно этот вопрос стал для него самым важным:

— Я прошу прощения у шановного пана, но чего это вы мне все время подмигиваете правым глазом, словно девка с Академической улице? Еще раз очень извиняюсь…

Всю свою невеселую одиссею Кошевой пересказывать не собирался.

Ни Йозефу Шацкому, львовскому стоматологу, своему новому знакомому, ни кому бы то ни было другому исповедоваться тоже не думал. Уголовной полиции — подавно, не говоря уже о политической, которую история неблагонадежного киевского адвоката заинтересует наверняка. Собирался пересказать Евгению Сойке, потому что в письме всего не опишешь. Перлюстрацию и цензуру не отменил в Российской империи даже известный царский Манифест, выпущенный в бурном октябре тысяча девятьсот пятого года[25].

А год назад, после его отмены, все вернулось, еще и сторицей. Не такая тайна — быть обвиненным как приспешник деятельности запрещенных антигосударственных организаций, находиться под следствием и провести целых три недели в казематах «Косого капонира», киевской политической тюрьмы. Его же выпустили, пусть ценой невероятных усилий, приложенных отцовскими знакомыми. Еще и разрешили покинуть страну. Клим тогда не задумывался, в эмиграцию отправляется или только пересидит за границей, пока все окончательно уляжется. Освобождение, закрытие дела и выправленные без задержки документы — все это не делало Кошевого опасным и потенциальным нарушителем австрийских законов.