Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

— Говорят, мерикосы свои тачки в Долине Смерти испытывают! — мычит он, подмигивая в зеркало Босоногову. — Их «форды» сюда бы! Фильтры у них то еще фуфло! Законно!

Григорий — патриот своей страны, он состоит в рядах блока «За Родину!» и пьет водку — из принципа. Он не любит американцев и не любит американские товары.

Слова эти, кажется, привлекли внимание еще одного человека. Он свысока смотрит на Гришу, цедит сквозь зубы:

— Нашел чем гордиться: дорогами дрянными…

Водитель Гриша краснеет. По напряженной шее его видно, что он хочет возразить, но что-то его останавливает.

— Да нет же, Андрей Николаевич, я не о том! — не выдерживает он.

— Да нет же! Именно о том!

Гриша спорить отказывается: как-никак, а Казарин — руководитель группы. Но главное, Казарин делает свою передачу. Шутка ли, полстраны «Анналы» смотрит! Казарин, размноженный на миллионах экранов, сильнее Гриши. Всем известно: гендиректор с его пиджака пылинки сдувает! Кто такой Казарин и кто такой Гриша? И водитель молчит обиженно, вцепившись исцарапанными пальцами в баранку. Ну его к черту, этого Казарина!

А Казарина ни с того ни с сего начинает нести. Склонность к мрачным разоблачениям сделала его популярным: он любит срывать покровы. «До самых печенок достал! — восхищенно говаривал в таких случаях гендиректор и показывал большой палец. — Во репортаж!»

— Квасной патриотизм! — говорит Казарин голосом, исполненным трагической горечи. — Что может быть хуже квасного патриотизма? Он отвратительнее даже немецкого! Даже американского, а уж хуже этого ничего нет! Немцы носятся со своей кровью, американцы со своей воинствующей демократией. А мы? С разбитыми дорогами! Минусы меняем на плюсы. Гордимся самой крутой в мире мафией и умением хлестать водку!

Доводилось вам когда-нибудь бывать в театре на Таганке? Тогда, может быть, вы помните Гамлета, опутанного цепями, помните, как швырял он в партер жаркие слова. Так же и Казарин говорит сейчас, и так же дрожат мускулы его лица, и так же срывается на сип голос.

— Ковыряемся в дерьме и еще имеем наглость болтать о русской духовности! — заканчивает он.

— Надо же чем-то гордиться, — тихо говорит стажер.

Его растерянные глаза сталкиваются с буравчиками Молчаливого — и отваливают в сторону. Молчаливый молчит (роль у него такая), выставив навстречу дороге немного скошенный подбородок. Босоногов искренне тщится вспомнить его фамилию, вспоминает — и не может. Фамилия такая, Непонятная, то ли немецкая, то ли еврейская.

— А что плохого, если наши бандюки пару ихних буржуинов укокошат? — говорит ассистентка Вера, гоняя во рту сладкий чупа-чупс. — Я бы даже экспорт наладила: от нашего стола — вашему.

Глаза Казарина блещут, как два прожектора:

— Ты понимаешь, что говоришь, дура?

Вера фырчит потревоженной кошкой, отворачивается. Есть у Веры одно ценное качество: не умеет она обижаться на Казарина.

Казарин раскрыл было рот, но очередная яма, нырнувшая под колеса, помешала ему. Микроавтобус тряхнуло, и тряхнуло основательно: все подпрыгнули в креслах, как на пружинах, а щиток проклятого прожектора врезался Ивану в правую бровь, и тот замычал, мотая головой.

— Самые махровые патриоты — это люмпены, — произносит Казарин, немного успокаиваясь. — Даже не знаю почему. Но нигде, нигде не встречал я такого патриотизма, как среди бомжей. Одно из самых почетных умений их жизни — умение опустошить поллитровку за один глоток, у них там даже тотализатор есть, кто больше глотнет. Один меня удивил чрезвычайно, хоть удивляюсь я редко. Так вот, этот парень говорил, что русский человек — самый живучий человек в мире. В качестве примера приводил себя. Он говорил, что вся его жизнь есть научный подвиг, и он пропитал себя спиртом только ради того, чтобы доказать свою теорию. Запад ненавидел лютой ненавистью, как я понимаю, за сытую жизнь. А между пьянками охотился на псов, и мясо потом шашлычникам сдавал. Это у него называлось «бизнес». В своей халупе устроил вялильню: нарезал филей тонкими ломтиками, натирал солью, золой, и так подвешивал сушиться. Это у него называлось «заготовки на зиму».

Фу ты, ну и Казарин: Ивану Босоногову даже жарко сделалось. Тайком оттягивает воротник свитера, глотает спертый воздух кабины. Косится на Молчаливого, но того такими разговорами не проймешь. Молчаливый каменен: смотрит в лобовое стекло, узлы мускулов катаются под желтой, обтянувшей скулы кожей. Твердый человек.

А весна за окном накачивает воздух соками, и поют скворцы, и сережки на березках висят гроздьями. Солнечные зайцы струятся по капоту, и с него сигают на лысину к Грише, с лысины на ресивер, с ресивера на круглые коленки Веры, и Босоногов нет-нет да и глянет на них украдкой. Да, друзья мои, за окном весна!

— Останови-ка! — вдруг говорит Казарин, хлопая Гришу по плечу.

«Тойота» тормозит, мягко оседая на задние шасси. Казарин выпрыгивает из кабины и отходит на десяток метров. Гриша и Вера недоуменно переглядываются: чего он там нашел? Босоногов тянет тонкую шею. Но вот Казарин возвращается:

— Выгружай аппаратуру! Будем снимать! — и первым тянет из багажника треногу.