Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

Мне захотелось поверить, что этот старик — седой, немного нервный, с хитринкой во взгляде, в нелепом поношенном френче и блестящих сапогах — вручит мне сейчас откровение, если не Бога, то хотя бы демона. Хотелось верить, что он не очередной прилипчивый сумасшедший, а учитель, пророк, разгадавший тайны бытия и выбравший меня, как достойного знать эти тайны. Я был готов поверить, что этот вечер подарит мне нечто сокровенное и ранее не познанное. Хотелось верить в волшебство, как ребенку хочется верить в маленьких гномов, подростку — в принцессу, а юноше — в счастье.

Я разлил, и мы выпили.

— Как вы думаете, сколько мне лет? — спросил меня Андрей Николаевич.

— Лет шестьдесят — семьдесят, — ответил, не задумываясь, я.

Он посмотрел на меня.

— Я родился в тысяча восемьсот девяносто третьем году. Я не буду вам подробно рассказывать биографию, как потом говорили, выходца из среды разночинцев. Биографию гимназиста, студента, инженера, «вонючего интеллигента», специалиста, зэка, ссыльного, ополченца, опять инженера и даже коммуниста. Она скучна и обычна. Это в молодости кажется, что ты уникален, потом приходит понимание собственной серости. Жил как многие. Пережил страшные годы Гражданской, голод, нэп, любовь, коллективизацию, арест, сибирский холод, войну. Я выжил случайно. Такие, как я, обычно погибали в те годы. Мне повезло. Пусть это откровение покажется глупым и ненужным. Я не был честным тружеником, образчиком несгибаемой воли, идеалом моральной стойкости. И предавал я, как все в то время, и доносы из камеры, как все, подписывал. Все как все. Это не оправдание — это жизнь. И женщину я любил, которая, наверное, не стоила того. Женщина как женщина, в меру верная, в меру благоразумная, в меру подлая. Человек как человек. После ареста она от меня отказалась и тоже что-то подписала. Но поверьте, я даже не обиделся ни капли. Чтобы понять, надо жить тогда. Любить, правда, перестал. Только дочку вспоминал часто. Ей два года было, когда меня… Я себя похоронил тогда, но выпустили. Просто привезли в Сибирь и выгрузили в тайгу, вместе с раскулаченными. Ошиблись. Я к семье не возвращался потом до самой войны. А потом зашел, когда часть моя через город их проходила. Дочке одиннадцать лет было. Она не узнала меня. Но жена бывшая узнала — испугалась. Сказала, что похоронила меня давно, что у дочки новый отец. Жизнь. Дочке сказали, что я ее еще маленькую помню, на руках качал, в общем: старый друг матери. — Тут старик улыбнулся зло.

Я молчал. Меня не трогала его жизнь, мне не было его жалко. Я просто слушал.

— Я потом часто приезжал к ним. После войны поселился недалеко. И раз пять в год на поезде к ним ездил. Всего четыре часа, помню, ехать было. А в пятьдесят первом дочка погибла. Тоже жизнь. Я на похороны приехал на поезде. И уехал обратно на нем же. Навсегда.

— Навсегда? Как?

— А вот так: ехал на нем и ехал. Менял поезда. Рассудок у меня помрачился. — Он посмотрел на меня. Злости во взгляде не было, только грусть. — Я, честно говоря, мало что помню из тех лет. Ездил в «общих», в милицию попадал — помню. Но как в сумасшедшей дом не попал — не помню. Но однажды пришел в себя. Вы не поверите: проснулся накрытый газетой. А дата газеты — 17 июля 1964 года. Почти тринадцать лет прошло. Я сейчас думаю, что это поезд вылечил меня. Когда я слился с ним, вжился в него, он то ли вернул мне рассудок, то ли дал мне новый. Я так и остался жить в поезде.

— А как же вы жили? — недоверчиво спросил я.

— Ну, как. Обычно.

— Да нет, я имею в виду — на что? Питаться же как-то надо. Вы не похожи на попрошайку.

— А… ну как… по-всякому. Забывают люди вещи в поезде. Постоянно забывают. Их обычно проводники находят, ну и мне перепадает. Потом, подворовываю потихоньку.

— Как?

— Обыкновенно, — сказал он резко. Помолчал. Рассмеялся. — Давайте еще выпьем.

Я разлил еще по пятьдесят граммов.

— Да-да. Ворую. И представляете, мне даже не стыдно. Есть-то хочется.

— Подождите, вам ведь сейчас…

— Да, мне за сто лет. Как вы думаете, почему я остался в поезде, когда опять осознал себя? Я не постарел. Мне было пятьдесят восемь, когда я похоронил дочку. Очнулся в семьдесят один, а заметно не постарел. В эти годы у мужчин старость подкрадывается. Я тогда подумал и остался.

— Совсем не стареете?

— Да нет, старею. Но медленно.

— Поезд — это пауза, — задумчиво произнес я.

— Он кажется паузой, — сказал Андрей Николаевич. — Поезд — это другой мир. Время в нем течет по-другому, медленнее. Оно тут как бы консервируется немного. Вот и кажется, что попадаешь в промежуток, живешь в паузе. Старение происходит, но медленнее. Гораздо медленнее.

— Но если время течет по-другому, то и вы должны были бы передвигаться очень медленно.

— Не знаю. Я горный в свое время заканчивал. Не блистал, на самом деле. Да и теорию относительности, помнится, позже обсуждать начали среди ученых. А в учебники не знаю, когда попала. Я в шахтах всю жизнь работал. Я долго думал над этим. Мне иногда казалось, дело в том, что мы все-таки не становимся полностью частью этого мира, что-то в нас остается от того, большого.