— Ты — моя единственная и любимая Надежда, — произнес он и поцеловал ее в нежные, словно распустившийся бутон розы, губы. — И я буду всегда помнить тебя. И наши прекрасные два дня, малыш, которые ты мне подарила. Спасибо тебе… И… Иди… Иди, а то я сейчас расплачусь и подорву среди соседей свой авторитет…
— Мужчины не плачут, — дрожащим голосом сказала она. Все тело ее била дрожь.
— Иногда — плачут… — он ощутил, как слезы перехватывают горло и, подняв голову вверх, оттолкнул ее. — Иди! — почти крикнул Алексей.
— Но…
— Иди, — он повернулся и захлопнул за собой дверь.
Потом бессильно облокотился на нее в прихожей, слыша, как Надя рыдает в коридоре.
Слезы душили его.
— Иди, — прошептал он.
20
Через тридцать восемь минут Алексей Петрович Савинов, 63-го года рождения, тщательно выбритый, вымытый и переодетый в свежее белье, уже распахивал окно на кухне.
Я упаду здесь, подумал он, глядя вниз. Мое тело совершит последний кульбит в воздухе и встретится с асфальтом. Боли, наверное, не будет, говорят, что сердце останавливается еще в полете. Я уйду быстро и надежно. Навсегда.
Надя!
Господи, зачем, ты привел ее ко мне?
Зачем ты дал почувствовать мне весь мир и всю сладость жизни в последний миг?
Зачем дал поверить в то, во что я уже перестал верить?
Или только на грани человек способен ощутить все это?
Противно зазвенел будильник, который Алексей так и не собрался поменять.
Время.
Девять сорок.
Ни минутой позже, все точно и в срок.
Он встал на подоконник.
Прощай, внутренний голос, вечный говнюк, надеюсь, ты отвяжешься от меня хотя бы там, наверху. Прощайте, мои родители, так и не ставшие дедушками и бабками. Прощай, Коляныч, хорошо тебе погреть пузо на Средиземноморье…
И прощай, Надежда, которая умирает всегда последней…
Любимая…
Любимая…
Любимая…
И секунду спустя он уже ощутил рвущимися легкими напор осеннего воздуха, стремительно соскальзывая со своего отремонтированного шестого этажа.
Любимая…
И это оказалась его последней мыслью до того, как тело с хрустом встретилось с потрескавшимся околоподъездным асфальтом.