Аэрофобия

Я выждал секунду, чуть подхватил – и тут же почувствовал на штурвале железный упор страхующих капитанских рук. Секунда – и мы плюхнулись.

– Всем ноль, с упора! – прогремел голос деда. – Держать направление! Держать! Не тормозить!

Машина, упершись пропеллерами в дождь, тормозилась сама.

Ничего не было видно впереди. Только выплывали по бокам желтые световые пятна, периодически пропадающие в слепящих электрических вспышках. Дворники перемешивали густой слой воды, которая облепила стекла как киселем.

Самолет чуть водило. Он явно скользил на тонком клине воды под колесами.

– Ногами не сучи! Не тормози, не тормози, терпи, пока она зацепится!

– Двести! Сто восемьдесят! Сто шестьдесят! Сто сорок!

Наконец вроде бы побежали как обычно. Почувствовались стыки. Передняя нога стала реагировать на отклонения штурвальчика.

– Вот, теперь притормаживай. Закрылки убрать. Штурман, доложи посадку.

Диспетчер дал команду освобождать полосу по второй рулежке и тут же добавил: «Гроза над точкой». Бесстрастный магнитофон зафиксировал: мы таки сели «до грозы» – никаких нарушений.

– Вон, справа рулежка! Ну и лупит!

Мы зарулили на перрон по морю воды и выключились. Рев винтов сменился раскатами грома. Молнии били вокруг, яркие белые сполохи рассеивались в дожде, заливая все вокруг мертвенным светом. За окнами быстро светлело, ливень перешел в дождь, и когда винты остановились, уже едва моросило. К моменту, когда под крыло подплыл трап, солнце осветило море воды вокруг. Гроза пронеслась за десять минут.

Подплыл автобус, к самому трапу. Пассажиры ворча прыгали с нижней ступеньки в коробку автобуса, на руках передавали детей. Кого-то тошнило через поручень.

Пассажиров увезли, и больше к стоящему почти по оси в воде самолету никто не подъехал.

Мы вышли на трап: вода рекой уносилась по перрону. От мокрых деревьев под лучами июльского солнца поднимался пар. Влажный воздух был напоен ароматом аэродромных трав; дышалось с наслаждением.

А – хрен с ним, – в голосе командира звучало глубокое удовлетворение от сделанного дела. – Ноги горят… Пошли!

Он кряхтя стащил башмаки, сунул носки в карман, засучил штаны, закурил папиросу и шагнул в теплую чистую воду. Я последовал за ним. И мы, босиком, с башмаками в руках, поплелись по водичке в АДП. И так приятно было натруженным подошвам, которые ласкали струйки воды, нагретой от раскаленного бетона, так свежо было вокруг, так сияло солнышко, так пело сердце от доверия капитана, от того, что я не подкачал и справился… На всю жизнь запомнил я этот полет в Хабаровск.

– Нормально, – не спеша говорил капитан между затяжками. – Створ держать умеешь. А вот добирать перед касанием не надо. Пусть она плюхнется в воду: скорее продавит до бетона, зацепится резиной. – Он ухмыльнулся: – Хор-рошая трепка! И РП молодец: молчал, пока не сели. Схожу на вышку, скажу ему пару добрых слов от экипажа.

Руководитель полетов сам опомнился, примчался за нами на машинке; усы фонтанов разлетались из-под колес. Мы залезли в нее босиком. На лбу мужика блестел пот. Мы пожали руки, поблагодарили за грамотное решение. Он спросил:

– Ну как? Таскало?

– Нормально. Но тянул ты время, брат, тянул… я понимаю.

– Да… думал же, стечет, а тут, вижу, новая гроза подходит. Ну, деваться некуда: дал «слой воды пятьдесят». Стоял, смотрел, как вы садитесь… да ни хрена не видно! Ну, слава Богу, справились, молодцы, – скороговоркой выпаливал диспетчер. – Нет, ну картинка: экипаж босиком по перрону… в фуражках! Кино!

Он отер пот со лба и засмеялся – возбужденным, счастливым смехом человека, которого благополучно миновала внезапная опасность.

Спустя несколько лет, уже на Ту-154, вместе с любимым капитаном Вячеславом Васильевичем Солодуном, Человеком с большой буквы и пилотом от Бога, отбивались мы в симферопольской аэродромной конторе от какого-то бюрократа, зацепившегося за закорючку в бумагах и трактующего ее так, что вылетать нам было никак нельзя.

Требовалось связаться по телефону с Красноярском, вызвать начальника, чтобы он устно что-то подтвердил. Экипажу же бюрократ не верил.

В Красноярске была еще ночь, начальство отдыхало; корячилась задержка.

Вячеслав Васильевич, мягчайший, добрейший, вежливейший, порядочнейший человек, обладающий талантом наставника, умеющий растолковать, убедить, расположить к себе человека, – час бился в чугунную душу чиновника. И когда, весь красный, выскочил из кабинета, хватаясь трясущимися руками за кобуру пистолета, я испугался.

– Слава, Слава, да успокойся ты, да не трать нервы на этого… да ты что! – я схватил его за руки и почувствовал внутренний гул: как будто трансформатор сидел внутри человека, готовый вот-вот взорваться. – Нам же еще в санчасть! Слава! Слава!

– Вася, ну что за люди! Ну как же так можно! Какая сволочь! Вася! – командир растерянно смотрел на меня. – Ведь он все понимает! Сволочь! Убить…

Я как мог успокоил своего инструктора. Он как-то осел, бесцветным голосом, полным безнадежности, прошептал:

– Эх… книгу бы про это написать…