Аэропланы над Мукденом

Плевако отметил как опасное лицо преподавателя польской и белорусской словесности — бог их знает, националистов. Трубецкие хоть и русские, но давно здесь, так сказать, «свои оккупанты». Самохвалов же для них — абсолютный варяг.

Адвокат пробежался по кандидатам и начал сначала. Теперь он смотрел возраст будущих присяжных и прочие сведения о них, которые сумел добыть негласно. Молодых проще склонить на свою сторону, они романтики. Возрастные почитают осторожность за благодетель.

Слушание дела по обвинению Самохвалова растянулось на три дня и стало самым громким событием минского лета. Стараниями поверенного в губернский город стянулось более десятка репортеров: он полагал, что максимальная публичность процесса затруднит судебный произвол.

Невиданный аншлаг царил в здании окружного суда на Соборной площади, 14. Городской театр, с нелегкой руки князя Трубецкого построенный, подобного наплыва давно не видывал. Билеты на Плевако разошлись бы по десять целковых.

Начальная часть разбирательства и допросы участников прошли совершенно спокойно. За обвинение отдувался уже знакомый товарищ прокурора Иван Петрович Софиано. Прокурор окружного суда статский советник Александр Александрович Степанов, чуя мерзкий душок предстоящего процесса, спихнул участие в деле на заместителя, но ошивался в зале, своим присутствием показывая губернатору: не извольте волноваться, ваша светлость, я здесь и все под присмотром-с. Не сговариваясь, к такому же решению пришел председатель суда, отправив на баррикады товарища председателя и двух рядовых судей.

Обвинитель гнул продуманную линию, потом Плевако привычно перехватывал инициативу и упорно продавливал тезисы защиты. Каждый ответ подсудимого и свидетелей неуклонно подтверждал, что Александр Трубецкой сам и по своей инициативе нарушил мыслимые и немыслимые правила обращения с взрывчатым веществом, покончив с собой так же верно, как если бы запихивал порох не в пушечный обрез, а в собственное отверстие. Присяжные — пара мелких чиновников, лавочники и разночинцы — с восторгом внимали публичному уничижению губернатора, который выставлялся как самодур и изначальный инициатор бездумных действий, приведших к трагедии. Князь наливался красным, потом темно-пунцовым, затем к его палитре примешался некий синеватый, не известный живописцам оттенок.

Обвинитель и защитник привычно пикировались, заявляли протесты на действия друг друга, требовали отклонения вопросов противной стороны. Словом, ломали комедию состязательного судопроизводства, но не слишком нагнетали обстановку.

Больше всего адвокат выдавил из Талызина. Когда на артиллериста было уже больно смотреть, Плевако раскрыл Уложение о наказаниях уголовных и зачитал статью седьмую: «Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною», затем спросил, считает ли военный, что именно так стоит расценивать действия Самохвалова. Талызин согласился, к явному оживлению присяжных и зала, но тут встрял председательствующий, обвинив адвоката в принуждении неюриста к юридической квалификации факта. Эпизод было приказано вычеркнуть из протокола, но тут поверенный стал в позу и заявил:

— Господа присяжные заседатели! Вам, не имеющим юридического университета за плечами, также предстоит ответить на вопрос виновности, однако я не смею сомневаться в вашей способности разрешить дело, исходя из здравого смысла и совести. Прошу заметить, что господин председательствующий распорядился вычеркнуть из протокола цитированные мной слова Уложения о наказаниях, утвержденного лично Государем Императором, Самодержцем Всероссийским, помазанником Божьим. Прошу занести это в протокол.

Зал замер, словно морозом повеяло. Плевако притянул за уши небрежение к закону и извратил намерение судьи. Однако в таком толковании получился недвусмысленный намек на публичное непочтительное отношение надворного советника к документу, скрепленному высочайшей подписью, и, следовательно, общую политическую неблагонадежность судейского чина. В воздухе запахло проблемой, по сравнению с которой дело Самохвалова виделось мелкой шалостью.

Секретарь поднял глаза на председательствующего, молча спрашивая: что писать-то? Тот обреченно дернул бакенбардами — пиши что хочешь, бумага стерпит. После этого ни единый протест обвинителя о недопустимости эскапад Плевако не был удовлетворен.

Вечером накануне судебных прений и оглашения вердикта, адвокат баловался чаем с компаньонами-авиаторами.

— Много разных людей повидал, но губернатора я решительно не понимаю, — рассуждал Петр Андреевич. — Все уже с очевидностью доказано, нет бы на сделку пойти, хотя бы об изменении статьи. Сидит, шевелит усами, сверлит глазами, бордовый до синевы — однако ни в какую. А когда под присягой свидетели княжеское обещание приводили, ну когда они с сыном слово дали, что опыты делают на свой страх и риск, он дернулся, но промолчал.

Отхлебнув чаю, Самохвалов даже улыбнулся от своей наивности. Даже если бы он расписку с Трубецких взял, что бы изменилось?