Аэросмит. Шум в моей башке вас беспокоит? [litres]

Эрин вышла из реабилитации на две недели раньше меня – она начала раньше, – но в тот день, когда меня выписали, моя новая жизнь началась с раскрытия того дня, пока мы с Эрин занимались необузданной любовью, говорили о том, насколько мы уязвимы после реабилитации, как будто только вышли из утробы матери, со всеми этими ощущениями новизны и изумления. Дуновение ветра, солнце на лице. Когда ты под кайфом, все немеет. Мы так много и так долго принимали оксикодин и ксанакс, что наши чувства умерли. Когда ты вылезаешь из этого, все вокруг так сильно на тебя влияет. Легчайший прохладный ветерок – и ты леденеешь, ты такой хрупкий. Кто-то скажет что-то плохое, даже мимоходом, и ты разбит. Мы вылезли из этого кокона, и даже два месяца спустя все еще принимали себя и восстанавливались от этого шума зависимости.

Цвета! Теперь мне так нравятся цвета. Я хочу есть еду разных цветов. Я чувствую, как ветер шелестит по моему лицу, я слышу леса, которые были моими в детстве.

Когда я вернулся в Санапи, то снял ботинки и почувствовал прохладный мох под ногами; я вдыхал запах сосновых иголок и едкий землистый запах гниющих листьев. Какое-то время я в одиночестве стоял на поляне, прислушиваясь к этим приглушенным звукам.

Глава 16 Влюбляться – это так больно

Я вышел из «Лас Энсинас» летом 2008-го и сразу поехал домой, чтобы побыть с мамой перед ее кончиной. Я не был под кайфом, и мне посчастливилось провести с ней несколько чудесных месяцев.

Моя мама отправилась на тот свет в июле 2008-го. Я был грустнее, чем когда-либо. И я вышел из своего тела, пока плакал. Я выл: «О Боже, как мамочка могла умереть? Боже, о Боже, пожалуйста, Боже». Я плакал, пока мама там лежала. И я обнял ее и держал. Каждый из нас посидел с ней. И я сидел с ней после того, как ее душа покинула тело, говорил с ней и рассказывал то, что не успел. Мне казалось, что она все еще была с нами, пока мы говорили с ней. И я знал, что она слышит то, что я говорю. И чувствовала столько же, сколько и раньше. Каждый из нас с ней попрощался. Поцеловал ее и поплакал.

Моя мама, Сьюзи, была той, кто хотела сама устроить свою жизнь. Она была боевой, а это непросто в те времена, когда женщины должны были выходить замуж, заводить детей, оставаться дома и вести хозяйство. Сьюзи никогда такой не была, она хотела повидать мир. Она унесла с собой в могилу сожаление, что никогда не сделала в жизни ничего великого. Но у нее были мы, и она нас любила, любила папу.

Она рисовала, играла на фортепиано, лепила горшки, любила рисовать со мной пальцами и читать «Просто сказки» Редьярда Киплинга, когда мне было три года. Она была безумно талантлива. Я чувствовал, как она опосредованно жила через меня, пока я рос – от прыжков с деревьев… до катания босиком по снегу… от влюбленностей… до криков и ссор за обеденным столом… и криков для ста тысяч людей на сцене. Ближе к концу жизни она говорила о части жизни, которой ей не хватало. Но, понимаете, эту часть она отдала мне. И никто не сможет оспорить, что я жил за двоих.

Когда мне было десять, мама сказала мне: «Йоу, ты куда собрался?» (Да, мама говорила «Йоу!», она опередила время.) Я мог говорить с ней обо всем подряд. Я пытался уговорить ее курить травку вместо сигарет. Это она захотела, чтобы я занимался музыкой. «Я отвезу тебя на концерт в нашем фургоне», – сказала она и отвезла всю мою группу «Цепная реакция» в Вестчестер, чтобы мы играли на разогреве у The Byrds.

У меня есть этот неизгладимый образ моей мамы в молодости, какой ее описывал брат, мой дядя Эдди: прыгающей в «Бьюик» с откидным верхом, ее длинные волосы развеваются на ветру позади нее – и вруууууумммм! Она была в своей стихии. Ей это нравилось. Она была похожа на чистокровную лошадь, которая только что перепрыгнула через забор и свободно бежала по полям. Сьюзи всегда было легкой, просто: «Поехали!»

Моя мама исчезла, а за ней и моя трезвость. Я начал принимать сразу же после случившегося. Это длилось еще полгода. Я ночами сидел дома и думал о том, чтобы поехать с группой в тур, но не мог; я не мог танцевать. Боль была настолько невыносимой, когда я просто ходил, а иногда были моменты, когда я плакал и думал: «Я правда не могу».

Моя мама, Сьюзи, была той, кто хотела сама устроить свою жизнь. Она была боевой, а это непросто в те времена, когда женщины должны были выходить замуж, заводить детей, оставаться дома и вести хозяйство.

* * *