Аэросмит. Шум в моей башке вас беспокоит? [litres]

Джим, мать его, Моррисон придет сюда? Все мы ждали его приезда как бога. Он приехал очень поздно, и к тому времени все так обдолбались, что приняли его за Вана Моррисона. Мы были в каком-то пространстве, где слова превращались в звуки, и мало того… там был Джим! Мы испугались до усрачки. Нам было настолько страшно, что мы спрятались в спальне, а потом залезли под одеяло со свечками и тряслись, потому что ужрались в говно. Там все было настолько странно; мы боялись, что шимпанзе может сделать с немецкими догами, что уж говорить про планы Монти на Моррисона.

Мы были не в состоянии ходить и говорить. Потом приняли еще колес и вырубились где-то в два часа ночи… без задних ног. Проснулись где-то в 05:00. Дебби плакала.

– Это не моя одежда, – говорила она.

– В каком смысле? – спросил я. – На тебе то же платье, что и вчера.

Ее взгляд был стеклянным.

– Но это не мои трусы!

Боже мой! Я посмотрел вниз и подумал: «Какого хуя?»

– Знаешь что? На мне тоже чужие штаны.

Мы бежали по лестнице, пока Дебби плакала:

– Надо мной надругались! Надо мной надругались!

Черт, мы все хотели познать эту сторону жизни, но на такое точно никто не рассчитывал.

Группы британского нашествия очень походили на банды, особенно Rolling Stones и The Who. В отличие от The Beatles, они казались дерзкими и пугающими, таким не захочешь переходить дорогу. Я бы хотел приписать это озарение про группы/банды стоунам из-за их вызывающего поведения, но я понял это задолго до появления битлов, когда банда, в которой я состоял, превратилась в мою первую группу.

Как попасть в банду? Надо притворяться жестоким, а я всегда был хорош, когда дело касалось актерской игры. Я не был жестоким. Я был тощим, костлявым и погруженным в свой собственный странный мир. Но казаться жестоким очень просто: надо стараться быть настолько несносным, насколько возможно, и за это тебя потом избивают до потери пульса. Потом вытворять что-то глупое и незаконное – например, бегать голышом по Центральной авеню или украсть пару вещей для вашего клуба, – и если они будут в настроении, то разрешат тебе вступить.

Так как мы были слишком маленькими, чтобы пить в клубах, я брал колеса. Я их давил и снюхивал. Я всегда был в говно, когда мы приезжали на Манхэттен.

В «Рузвельте» был один парень, Рэй Табано, который стал моим другом на всю жизнь. Мы подружились после того, как я сказал ему, чтобы он уебывал с моего дерева (на которое он взбирался). «Свали с моих веток!» – крикнул я. Через пару дней я заплатил за это сполна, когда он знатно меня избил, но это того стоило, потому что в итоге я стал членом банды, больше похожей на клуб, под названием «Пацаны гор». Если ты в банде, то тебя защищают от всяких бандитов в старшей школе. А еще это привлекало девушек, которым всегда нравились подобные мудаки.

Когда мне было четырнадцать, я тусовался с Рэем в баре его отца на Моррис-парк-авеню в Бронксе. Неплохое местечко. Он разрешал нам пить пиво. Там часто выступала местная ритм-энд-блюзовая группа, Bell Notes, а в перерывах мы с Рэем пели их хит 1959 года I’ve Had It. Еще мы играли старую песню Ледбелли Cotton Fields, но в фолковом стиле группы Highwaymen, которые были известны из-за этой песни в 1962-м. Потом мы с Рэем были в группе под названием Dantes, которая вышла из нашей банды «Пацаны гор» (хотя я продолжал играть с The Strangeurs). The Strangeurs были более битловыми и попсовыми; Dantes – жесткими и стоуновыми. Я играл с Dantes на одном концерте.

То, как у The Strangeurs появился первый менеджер и как я стал вокалистом, тоже отчасти зависело от банды – а еще от Рэя и краденого товара. Я обворовывал маленькую кондитерскую в еврейском квартале Йонкерса, где разливал газировку. Я спускался в подвал, когда нужно было проводить инвентаризацию, хватал шоколадные батончики с пачками сигарет и отдавал их Рэю на продажу. Потом я шел в супермаркет «Шопвелл» на Центральной авеню – там больше товаров, коробок и ящиков. Питер Агоста, менеджер магазина, поставил меня собрать ящики, чтобы он мог постоянно следить за мной, и так я не мог брать все подряд и отдавать Рэю. Я никогда не узнаю, почему он просто не уволил меня. Я сказал ему, что играю в группе, и он ответил, что хотел бы посмотреть на наше выступление, и я пообещал пригласить его на наш следующий концерт, который оказался вечеринкой в честь шестнадцатилетия дочери Арта Карни. Нас туда пристроил мой папа (он учил сына Карни играть на фортепиано). Питеру Агосте понравилась наша группа, но он считал, что я должен быть вокалистом – о, да! Барри Шапиро после этого стал играть на барабанах.