Аэций, последний римлянин

А через минуту, все еще не поднимая глаз, спросил почти робко и как будто стыдясь своего любопытства:

— А много… много их вступило под твои значки?.. Я говорю… о комесах…

— Только трое… Нет, нет, Аэций, ты ошибаешься… Кассиодор не принадлежит к ним… Верь мне, это действительно твой преданный друг… Он тут потому только, что я позвал его…

И снова Бонифаций кивнул лекарям. Через минуту он уже сидел совсем прямо. На него взирали с удивлением: лицо его выглядело не таким мертвым… глаза горели… даже пальцами одной руки он двигал уже свободнее…

— Сиятельный Петроний, — обратился он к Максиму, — можешь ли ты здесь, в присутствии епископа Иоанна, перед лицом сиятельного Флавия Аэция поклясться муками Христовыми и своим законным происхождением от того, кого ты именуешь своим отцом, что сенат города Рима облек меня властью и правом распорядиться судьбой побежденного Аэция, как я сочту нужным, а великая Плацидия это решение сената благоволила утвердить?..

— Клянусь, — сказал Максим и беспокойно нахмурился, но, прежде чем он успел что-нибудь сказать, Аэций уже подскочил к ложу и с перекошенным от бешенства лицом процедил сквозь стиснутые зубы:

— Ничего ты мне не можешь сделать… ничего… ничего!.. Мужа твоей дочери мои гунны посадят на острый кол или привяжут за ноги к двум коням и…

— Изволь выслушать меня спокойно, Аэций, — прервал его патриций ослабевшим вдруг голосом. — Ты видишь… моя минута уже близка… Я должен поторопиться… Слушай меня внимательно… Мне все тяжелее говорить… И вы слушайте все… всех призываю в свидетели… тебя, муж апостольский… тебя, сиятельный Максим… тебя, Пелагия, а особливо вас, храбрые солдаты — Сигизвульт и Кассиодор…

Он замолк, чтобы глотнуть воздуха, дыхание его становилось все более хриплым, то и дело прерывалось; тогда видно было, как он задыхается и все лицо становится синим, как и губы.

— Слушайте внимательно, — продолжал он минуту спустя, — слушайте, и пусть вас бог покарает, если вы угадаете мысль, но не расслышите на мертвеющих губах слова и потом скажете, будто ничего не слыхали… Я знаю, что согрешил против бога, господа нашего… знаю, что ошибался, но… я никогда не грешил со злым умыслом и предерзостно… а только, — с минуту он задыхался, и лекари решили, что это уже конец, — только по слабости и жару сердца… в гордыне, в гневе, одержимости и неразумии. И теперь… теперь я хочу свою вину загладить, а ошибки исправить… Первая из главных вин моих: то, что принял патрициат, одному лишь человеку в Западной империи прилежащий — сиятельному Аэцию… Ну где мне с ним равняться?! С полководцем храбрым, умелым… удачливым… И другая моя вина: что, увлекаемый гордыней, а не разумением, лишил империю и римский мир могущественнейшего человека… единственного защитника, разбив его под Аримином… Простишь ли ты мне эту обиду, Аэций? Простят ли мне эту вторую вину историографы?..

— Но послушай, славный муж! — воскликнул Петроний Максим.

— Не прерывай меня… Сейчас я умру… Эта вторая вина была вместе с тем и милостью божьей… Почему, думаете вы, даровал мне бог победу над Аэцием? Мне, который недостоин быть его комесом?! Чтобы испытать Бонифация в смертный час… испытать, будет ли он упиваться гордыней и умрет, обрушив вместе с собою в пропасть римский мир, или образумится и последует голосу совести?.. Яко червь есмь перед господом, но — горжусь — устоял перед искушением, как Иов… Слушайте! Желая исправить обиду, причиненную великому Аэцию, и радея спасти империю и римский мир властью своей, каковую получил из рук великой Августы Плацидии и сената, нарекаю присутствующего здесь Аэция своим преемником… наследником всего, что я имею, и именую его главнокомандующим… вождем и главнокомандующим и патрицием империи… Не говори ничего, Максим! Взгляни в лицо Сигизвульта… на его глаза… на его улыбку… Солдат этот, пусть и верный слуга Плацидии, знает, какой ему нужен вождь… Так будет… Такова моя воля… А теперь, простишь ли ты мне, Аэций?!

— Это подвох… это какая-то хитрость… — невольный крик Аэция заполнил весь перистиль. — Вы хотите меня усыпить и выманить из укрытия какими-то хитростями, а потом… О нет… я не дамся… я вам не Стилихон!..

— И правда, ты не Стилихон, — почти шепотом сказал Бонифаций. — Стилихон был варвар с душой римлянина… а ты, Аэций, ты римлянин с душой варвара, но только такой и может спасти гибнущую империю…

Аэций повел вокруг беспредельно удивленным взглядом. Петроний Максим потерял всякое самообладание: он топал ногами и кусал край тоги. Кассиодор устремил на Бонифация почтительный и восхищенный взор. Сигизвульт опустился на колени перед ложем и поднес к губам деревенеющую руку, по лицу его, будто выбитому из бронзы, текли слезы. Иоанн тихо молился. Пелагия встала на колени по другую сторону ложа. К ней устремился потухающий взгляд Бонифация.

— Пелагия, — прошептал он, — я любил тебя больше всего на свете и всегда — не так, как пристало мужу, — делал все по твоей воле, часто рискуя спасением души… А ты, памятуя об этом, сделаешь, когда я умру, то, чего я сейчас от тебя потребую?..

— Все…. все… — рыдала она.