Аэций, последний римлянин

— Богомерзкий еретик Гензерих, — шепчет еще более бледный, чем император, квестор священного дворца, — впал в такую сатанинскую гордыню, что либо считает, что с той поры, как он не является федератом, он должен во всем подражать обычаям империи, а стало быть, и начинать войну с торжественного ее объявления, либо хочет показать, что настолько презирает римлян как противника, что вместо того, чтобы обрушиться неожиданно, как раньше, еще дает им время приготовиться к защите…

Но сильнее всех испуган Альбин Соммер, вот уже два года исполняющий долгожданную должность префекта претория Италии: вытянутая его рука отчаянно потрясает высоко над головами всех присутствующих пергаментным свитком. Не далее как пять дней тому назад получил он от префекта претория Галлии, что письмо, доносящее о неслыханных военных приготовлениях короля Теодориха и выражающее твердую уверенность, что в тот же самый день, когда Гензерих начнет военные действия против Италии, вестготы ударят одновременно в трех местах — на Арверны, Нарбон и Габалу; помощь же осевших на правом берегу Родана, под Валеннией, аланских федератов если и не окажется сомнительной, то, во всяком случае, не будет существенной как из-за малого числа аланских воинов, так и из-за расстояния, отделяющего Родан от границы вестготских владении… Слушая слова Альбина Соммера, все сиятельные мужи как один устремили на императора умоляющий взгляд: нельзя допустить войны!.. Неужели Гензерих повторит то, что тридцать пять лет назад учинил Аларих?.. Самое главное — отстоять Рим… отстоять Италию! Любой ценой!.. Галлию пусть хранит бог, если ее не может сохранить римский мир… Пусть Теодорих берет, что хочет и сколько хочет: остаток Аквитании, Нарбон, северный берег Лигера, — только бы оттянуть для защиты Италии все галльские легионы…

— Видите! — кричит в отчаянии квестор священного дворца. — Вот уже год прошел, как утвержден новый воинский налог, торговцы еще как-то дают свои силиквы, а посессоры?! Пусть их ад поглотит!.. Если бы не их медлительность, у нас было бы десять новых легионов, а так… даже Италии не отстоим…

В комнате совещаний поднимается смятение.

— Мы не отстоим, а Аэций отстоит! — с глубоким убеждением кричит секретарь кабинета императора.

— Чем? — горько усмехается квестор. — Своими десятью пальцами?! Мы должны любой ценой уговорить его, чтобы, бросаясь в гущу неравной борьбы, он не подвергал опасности свою особу, свою славу и покой Италии.

— Для него нет неравной борьбы, — настаивает императорский казначей.

Но Альбин Соммер уже шепчет императору на ухо:

— Поднесли дар гуннам, можем поднести и Гензериху.

Лицо Валентиниана делается багровым, он уже открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут неожиданно вытягиваются несущие стражу у дверей силенциарии, мечи их громко ударяют о щиты.

— Ave, vir gloriosissime! — исторгают с готовностью и радостью их мощные глотки.

Аэций быстрым, упругим шагом входит в комнату совещаний. Его встречают вопросительные, молящие, жадные, снедаемые лихорадкой взгляды, полные тревоги и беспредельного отчаяния, но одновременно и не угасшего еще доверия… уже — за столько лет — глубоко укоренившейся веры…

— Чего требует король Гензерих? — с трудом сдерживая трясущиеся губы, спрашивает тихим, очень тихим голосом Валентиниан Август.

— Ничего не требует… он не смеет требовать… только просит… покорно просит милости и чести породниться с императорской фамилией… Он просит императора, чтобы тот дал согласие выдать свою старшую дочь за королевского сына Хунерика.

Если бы стоящий на пороге Аэций вдруг сорвал свою бороду, широкие скулы, жесткие щеки и явил императорскому консисторию худое, вечно желтое, вечно искривленное гримасой страдания и ненависти лицо Гензериха; если бы силенциарии оказались вандальскими солдатами, а вся Равенна уже одним только морем огня — пожалуй, меньшее бы изумление охватило императора и сиятельных сановников… Патриций же, довольный впечатлением, которое произвели его слова, с улыбкой продолжал:

— Добившись этой высочайшей милости и чести, король Гензерих тут же заключит вечный мир с отцом своей невестки и на другой же день после оповещения о свадьбе уведет из Сицилии все вандальские отряды, отдав римлянам Лилибей вместе со всеми захваченными кораблями. Вандальские же корабли не будут после этого нападать на римские галеры, и сам король позаботится, чтобы не чинили никаких препятствий и трудностей в доставке мавританского хлеба в Италию.

— А присягу на феод примет?! — ворвался вдруг в тишину, которая наступила после слов Аэция, лихорадочно-радостный крик Альбина Соммера.

— Король вандалов не является и не будет федератом, он самовластный и ни от кого не зависимый монарх, так же как персидский царь царей, — ответил Аэций, — но в арианской церкви именем божьим, Христовым распятьем и своим мечом поклянется хранить мир с императором Рима как с равным…

Альбин Соммер хотел сказать что-то еще, но смешался, испепеленный гордым, гневным, презрительным взглядом императора, который, величественно скрестив руки на груди, процедил сквозь зубы: