Аэций, последний римлянин

Если бы Пелагия все эти свои лихорадочные мысли облекла в слова, комес Сигизвульт наверняка на лету понял бы ее чаяния и с жаром поддержал ее, но — поскольку уста ее молчали и только глаза были удивительно выразительными — гот, хотя и придя в замешательство от их выражения, просто не имел времени уразуметь, что они, собственно, хотят ему сказать. Правда, его самого, так же как ее и общую их веру, уязвили в доме покойного епископа, но разве сейчас время задумываться над этим?.. Ведь вандалы каждую минуту могут выломать ворота — и это самое важное… куда важнее, чем туманный намек на то, что осаждающие город вандалы той же веры, что и защищающие его готы, в то время как пассивный предмет борьбы — жители Гиппона — и тех и других одинаково считают проклятыми еретиками… А комес Сигизвульт прежде всего солдат: набожный и ревностный арианин считал борьбу с тем, против кого пошлет его Августа Плацидия, своим первым и основным долгом. Он предложил свою службу Плацидии еще в Нарбоне и Барциноне, при дворе Атаульфа, и с тех пор с одинаковым спокойствием, готовностью и обыкновенно удачно водил своих готов против любого, на кого она указывала. Еще два года не прошло, как он этого же самого Бонифация, который ныне является его начальником, неоднократно бил и свирепо преследовал по всей Нумидии, ибо такова была воля Августы Плацидии.

— Нет, нет, ты не пойдешь со мной! — в десятый, а может, в двадцатый раз упрямо повторял Бонифаций.

Тогда Пелагия устремила на него выразительный, полный нежности взгляд и мягко, но решительно сказала:

— Пойду. Разве я не говорила: «Где ты, Кай, там и я, Кайя»?

С минуту он смотрел на нее искренне удивленный, но уже тронутый и счастливый. И вскоре все трое, окруженные тесным кольцом конных готов, мчались к южной части городских стен. Перед Леонтийской базиликой с ними поравнялась квадрига проконсула Целера, который, хотя и не был солдатом, лично доставил Бонифацию продовольствие, прорвавшись морем из Карфагена к мысу Стоборрум, а теперь не мог вернуться, так как вандалы срочно изготовили галеры, дерзко овладели мысом Стоборрум и, хотя их оттуда быстро скинули, успели перед этим уничтожить, сжечь и серьезно повредить корабли Целера.

Какое-то время они ехали рядом. Но вот Бонифаций обратил к проконсулу Африки озабоченное лицо и, придержав коней, заговорил полным тревоги и приглушенным, чтобы солдаты не слышали, голосом.

— Я не знаю, известно ли тебе, что мне и епископу Поссидию сказал святой наш епископ за несколько дней до смерти, когда мог еще говорить?.. Так вот, он сказал: «Вы знаете, о чем я молю бога в эти горестные дни? Или пусть он избавит этот город от неприятеля, или пусть даст нам сил, чтобы мы могли снести тяжесть его воли, или пусть меня заберет с этого света и призовет к себе». Ты понимаешь, славный муж?.. Бог внял молению своего святого слуги и исполнил… но только последнюю его просьбу!.. Не значит ли это, что он не хочет исполнить две первых?.. Значит, ни город не спасется, ни сил нам не будет даровано, чтобы снести страдания…

— Воистину, не была это молитва, достойная епископа Африки, молитва пастыря стада Христова! — злорадно воскликнула Пелагия. — Покинуть стадо в опасности, зная, что если бог призовет его к себе, то, значит, не спасет город…

Гневно топнув ногой, прервал ее Бонифаций.

— Как ты смеешь кощунствовать?.. Дерзким умом своим женским соваться туда, где промысел господний, где господь сам вершит свои счеты с верным душепастырем?.. Право, Пелагия, — воскликнул он, не думая о том, что все окружающие слушают его с любопытством, — право, ты еще накличешь на себя, на меня и на ребенка нашего праведный гнев божий!

Не успела Пелагия открыть сердито дрожащие губы, как проконсул Целер резко рванул своих коней — и обе колесницы столкнулись, вызвав смятение, что позволило всем отвлечься от супружеской ссоры. Но Целер не очень рассчитал движения своих серых коней: колесница Бонифация оказалась поврежденной, комесам пришлось пересесть на солдатских коней, Пелагию же проконсул пригласил в свою колесницу.

Она даже не знала о том, что в доме Августина Целер стоял в нескольких шагах от нее и, втиснувшись в густую толпу, не только ловил любопытным взглядом все, что делалось вокруг и в комнате покойного, но и отлично понял, что значили и к кому относились слова епископа Константины о еретиках. Поэтому она страшно удивилась, когда проконсул, помогая ей сесть в квадригу, посмотрел на нее взглядом, в котором было возмущение, сочувствие и понимание, и с полугрустной, полуиронической улыбкой сказал вполголоса:

— С младенчества нас учат, что христианство — это религия братства, а бог наш — бог любви, но поистине никогда ни один из сотен свободно почитаемых в старом Риме богов не пробуждал в сердцах своих противников сотой доли той ненависти, каковой но-братски оделяют друг друга христиане, когда дело доходит до понимания божественного.

Она гневно свела брови.

— Славный муж, — воскликнула она, — ты забываешь, что говоришь с христианкой!