Афанасий

Луны: легли на освещенные ею половицы, голышом; много слов сказано было, но бессодержательных, слова были – как птичье щебетание, без которого летний лес не лес.

Поднял их восход солнца. В домике – ни тряпки, ни кувшина с водой.

Пошли обратной дорогой к электричке, теперь иная толпа ехала, работящая, та, что наполняет цеха и конторы столицы. Стояли, прижавшись друг к другу. От них пахло лесом и болотом, от них разило случкой, что манило к ним людей в толпе, но и отвращало.

– Поезжай домой, – строго сказала она ему на вокзале. – Ты работаешь с высоким напряжением, ты устал, ты должен отдохнуть…

12

И ничего, со стороны глядя, не изменилось: встречались на заводе редко, телефон соединял их кабинеты с 08.30 до 17.00, но говорили они мало, почти не говорили. В дачный домик по Павелецкому направлению не ездили, Овешникова сняла квартирку на Лесной, что-то приносила с собой, долго стоять у плиты не умела, да и другие желания одолевали: не до еды, не до питья; обнимала Афанасия и не выпускала его из объятий часами, она умела исторгаться без движений мужского тела, она обладала даром внутренних телесных объятий и разъятий, а когда уставала, то осторожно расспрашивала Афанасия о прежних женщинах, о родителях, о том, как попал в тюрьму, как мотали его по лагпунктам. Да все просто – так отвечал; жизнь в неволе разнообразилась полетами фантазий тех, кому наиболее всех скучно было, то есть разным там чинам из лагерного ведомства. За шесть лет много чего повидал, но, пожалуй, самое приятное в том, что так и не увидел он на очных ставках тех, кого ему настоятельно советовали оболгать; ни один офицер в полку не пострадал, а следователям – для собственного утверждения и в карьерных нуждах – так хотелось обвинить их чуть ли не по всем пунктам 58-й.

– А они знают, что ты их спас?

– Наверное… А может быть, и не знают.

– А намекнуть ты им об этом можешь?

– Зачем? Это же опасно – и для меня, и для них.

– Почему? – Она приподнялась: локоть в подушке, ладошка поглаживает лоб Афанасия.

– Потому что они озлобятся, когда узнают, что вынес я все допросы и ни одной фамилии не вписано было в протокол.

– Озлобятся?

– Конечно. Кому хочется знать, что жизнь твоя спасена человеком, которого ты же и оклеветал. Я о себе такого прочитал… И под всеми глупостями и мерзостями – подписи боевых товарищей… Тех, с кем тянул лямку.

– Но не они же обвинили тебя в измене Родине?

– Это в воздухе носилось – измена эта. Все верили, что найдется смельчак, который захочет перебежать на сторону американцев. Война ведь шла, корейцы с корейцами, за одних мы, за других американцы.

Вот я однажды в перерыве офицерской учебы и провел указкой по карте, от полка до Корейского полуострова – вот, мол, каким путем пойдет полк выручать корейцев. А замполит стукнул: лейтенант Карасин замыслил увод полка в Корею и так далее… Не мог не стукнуть: в воздухе, повторяю, носилось.

– А ты бы и сам замполита обвинил в чем-либо. В воздухе, сам говоришь, носилось.

– Носилось-то носилось, да штука такая есть, регулятор исторических процессов, свободная человеческая воля, она равно обязывает и лгать, и говорить правду.

– Ты всех возненавидел?

– А никого. Все же сидели по начальственной дури. Ну, объявили бы по радио и газетами, что все блондины – враги. Или брюнеты. И легче бы стало блондинам или брюнетам.

Рука ее постепенно охладевала, становилась почти ледяной, потом кожа возгоралась, затем жар сменялся холодом… Овешникова раскачивала температуру своего тела, и Афанасий дышал с трудом, борясь с желанием, которому дано было удовлетвориться только тогда, когда

Овешникова разожмет внутренние объятья.

О себе она говорила мало, но и недомолвок хватало для полной картины, и Афанасий жалел не эту, рядом лежавшую женщину, а девчушку-десятиклассницу, осознавшую непригожесть свою, не умевшую так представать перед мужскими глазами, чтоб те неотрывно следили за ее бедрами, руками, поворотами головы; тогда и научила Овешникова свое тело, сцепленное с мужским, тому, чего не найдешь ни в одном пособии по любви в постели. На заводе же пряталась, в спецовку рядясь, волосы, не потерявшие жгучести и пышности, скрывала косынкой и беретом, куртка и юбка – размером больше, чтоб ткань обвисала. В консерватории (она любила Гайдна, Баха, Берлиоза) на нее, с изыском одетую, но с налетом легкой распущенности, оглядывались в фойе; в гардеробе она торопливо совала руки в подставленные рукава пальто, стремительно увлекала Карасина за собой, шли по Герцена, оба улыбались, – так хорошо было им, так приятно!…