Аферист Его Высочества

Воистину, слаб человек. А мужчина слаб вдвойне. Глаша уже отвечала на поцелуй, но когда Давыдовский тронул ее грудь и прижался к ее животу – она это очень остро почувствовала – восставшим естеством, женщина отстранилась от него и тихо произнесла:

– Пройдем в спальню…

Они прошли из гостиной в спальню. По всей видимости, ее спальню, потому как супруги Краникфельд, похоже, уже несколько лет спят отдельно.

Развернувшись лицом к нему, Глаша произнесла:

– Прости меня.

Женщина старалась быть милой и трогательной. Первое у нее получалось. Второе – не очень. Но Давыдовскому это было и не важно. Важным было то, что некогда мечта всей его жизни, а возможно, и сама жизнь стояла сейчас перед ним, и ее глаза излучали покорность и желание. Этот ее обещающий взгляд заставил его на время забыть все обиды. И былое предательство. Теперь были только два существа, желающих друг друга. Нет, не любящих и не восторженных тем, что они вместе, а просто жаждущих предаться телесным наслаждениям.

Павел стал целовать ее в щеки, губы, шею… Жадно и неистово, как путник, припавший наконец к прохладному ручью после многоверстного пути по палящей жаром пустыне. Руки его с подрагивающими кончиками пальцев жадно заскользили по ее телу, знакомясь с ним и исследуя все его открытые и заповедные места.

– Погоди, – произнесла Глаша севшим от нахлынувшей страсти голосом.

Давыдовский с трудом заставил себя убрать от нее руки.

Женщина прошла к постели под шелковым балдахином и, не глядя на Павла, стала раздеваться. Павел заворожено следил, как на Глашеньке остается все меньше и меньше одежды. А когда с нее очень медленно упали осенним листом кружевные панталоны и она грациозно вышагнула из них, у Давыдовского остановилось дыхание.

Боже, как она была хороша!

Не в силах более владеть собою, Павел, срывая с себя костюм, бросился к ней и стал с жаром целовать ее тело, все, начиная от шеи и кончая коленями. А она стояла, изнывая от его ласк, запрокинув голову и прикрыв глаза. И ее распущенные волосы скрывали румянец, проступивший на ее щеках и делающий ее совсем молодой. Такой, какой она была тогда, в Летнем саду, когда он впервые поцеловал ее.

И правда, слабое существо – мужчина. И безвольное. Хотя… Существует ли на свете хоть один нормальный мужчина, не старый и не немощный, не обремененный семейными узами, который не возгорится вожделением при виде нагой и давно желанной женщины?

Ответ, надо полагать, будет однозначным: не существует. Пол поплыл у Павла Ивановича Давыдовского под ногами.

– Глаша, – страстно прошептал он. – Глашенька…

Мир перестал существовать, когда Давыдовский, подняв показавшееся невесомым тело баронессы, перенес на постель и накрыл ее своим телом.

Это была страсть. И одновременно месть за юного Павла Давыдовского. За бедного Гришу Лопухина. За всех юношей и мужчин, некогда обманутых и преданных племенем женщин…

Глаша громко и длинно застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спину, стала в такт движениям Павла подаваться ему навстречу. Неистовство и страсть Давыдовского передались и ей. Через малое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось.

– М-м… ах… – выдохнула она и забилась в сладких конвульсиях. Рот ее приоткрылся, обнажив влажные белые зубы, матово блестевшие в сумраке спальни. Затем послышался долгий и громкий стон, наполненный довольством и негой. В следующее мгновение с глухим рыком излился в нее и Давыдовский. Он вздрогнул раз, другой и затих.

Потом они спешно и молча одевались, стараясь не смотреть друг на друга, потому как то, что случилось несколькими минутами раньше – прошло. Оно было всем, чем угодно: наваждением, слепой случайностью, бурной встречей, может быть, затянувшимся расставанием. Но совершенно определенно не тем, что возымело бы дальнейшее продолжение.

* * *

– Ну, как наши дела?

– Как наши дила, как наши дила – харашо наши дила! – Шах был весел. Он любил угодить добрым друзьям.

– Узнал, что я просил?

– Канешна узнал, дарагой, – хитро посмотрел на Павла Шах. – Как я мог не узнат, раз ты миня аб этам прасил?

– Тогда, слушаю тебя.

– Слюшай, дарагой, слюшай…

Они снова сидели у Шаха в его кабинете. Пили коньяк, закусывали деликатесами, нечастыми даже для столицы. Шах любил побаловать себя вкусненьким, равно как и своих друзей.

– Ево Височество великий княз Михаил Никалаевич радился… – начал Шах неспешно…

Он говорил не меньше получаса. Иногда Павел Иванович прерывал его вопросами, на которые Шах подробно и обстоятельно давал ответ. А потом снова продолжал свое повествование-отчет.

Все, что рассказал Шах, было весьма интересно. Давыдовский еще не знал, как это все может пригодиться Севе, но в том, что информация Шаха окажется востребованной, ничуть не сомневался.

После рассказа Шаха они сидели еще два часа. Снова звучали вопросы: «А помнишь?», «Слюшай, ты помнишь, кагда?..», «А тогда, в семьдесят шестом, ты помнишь?..».

Когда они прощались, Шах снова попросил, хитро щурясь:

– Патом как-нибуд расскажэш, э?

– Конечно, – пообещал Давыдовский.

Можно было возвращаться в Казань.