Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

— Не надо, Саня. Забудь… И я уже обо всем забываю. Все. В Союз, в Союз… Больше не могу ни видеть это, ни слышать, ни думать об этом… Я поехал, Саня. Комбат свой бэтээр дал, до реки подвезет.

— Давай.

— Забудь, понял?

— Понял.

Ступин хотел было обнять ротного, но Герасимов, не заметив его порыва, отвернулся и побежал к рычащей бронированной машине, на которой сидели химик батальона старлей Черняков и пятеро солдат— желтушников. У всех печень была развалена, как у конченых алкоголиков, но мальчишки были счастливы, так как их перекидывали в Союз на лечение.

Герасимов не стал прощаться с Нефедовым, с солдатами. Он больше не мог видеть угловатые, желто-серые фигуры бойцов, боевую технику, оружие, не мог слышать лязг гусениц и клацанье автоматных затворов. Его уже воротило от всего, с чем ассоциировалась война. Граница была совсем рядом, настолько близко, что, должно быть, даже пуля не остановила бы Герасимова, и он, истекающий кровью, все равно полз бы по горячей степи к Союзу. Его не остановили бы ни вооруженный отряд моджахедов, ни минное поле, ни даже мутный и ретивый Пяндж. Герасимов сейчас был не просто человеком, озабоченным какой-то целью. Он представлял собой сгусток невообразимой по своей силе энергии, направленный строго на север, к берегу реки, с которого начинается Советский Союз. Туда, только туда!

— Ну-ка, придави!! — кричал Герасимов в люк боевой машины и тактично толкал ногой плечо сидящего внизу водителя. — Газку, газку!!

Бронетранспортер и без того мчался на всех парах. Техник роты, прапорщик Дытюк, сидел в башенном люке, одной рукой придерживал потертый шлемофон, а другой держался за крышку и с удивлением поглядывал на старшего лейтенанта в зеленой рубашке, покрытой жуткими бурыми пятнами. «Куда это он в таком виде? А где его вещи?» Прапорщику часто приходилось отвозить к мосту отпускников и заменщиков, у всех были совершенно неподъемные чемоданы и сумки. Самой полезной тарой считалась парашютная сумка, какие водились только у десантуры. В нее можно половину дукана запихнуть. Это только дембеля уходят налегке, с «дипломатом» и полиэтиленовым пакетом. А офицеры, прапорщики и служащие надрываются, аки верблюды. Тащат в Союз все, что только можно. Что на подарки, что на продажу, что для себя. Ну, уж две-три пары джинсов каждый, кто едет в Союз, ну просто обязан увезти. И по мелочи еще: кусачки, кассеты с «Пупо», складные очки, китайские авторучки. Без этого — ты не афганец. В Союзе тебя не поймут… Может, у старлея все карманы чеками набиты?

Прапорщик еще раз скользнул взглядом по сгорбленной фигуре Герасимова. Не похоже, что его карманы забиты чеками. Странный парень. Может, с головой у него не все в порядке? Глаза слезятся, слезы льются по грязным щекам — то ли плачет, то ли смеется. И смотрит только вперед, не отрывает взгляда от дрожащего в знойном мареве горизонта, даже не оглянулся ни разу, когда с места трогались. Желтушники — и те хоть обернулись, помахали руками своим товарищам, которые оставались на этой земле. А этот — ни-ни, только вперед, вперед, и как можно скорее, словно птица, улетающая от надвигающейся зимы к солнцу.

И гнался за этим солнцем; оно уходило, а он молотил крыльями. Движение в противоположную сторону от войны — уже само по себе счастье. Чем она дальше, тем сильнее расслабляются тело и нервная система. Отдалить войну от себя по максимуму, оградить ее бурной рекой, пограничными столбами, закидать тоннами пустынного песка, занавесить ее пиками Копет-Дага, Памира, потом казахскими степями, оренбургскими полями, присыпать, как салатом, брянскими лесами, раскатать поверху болотный дерн Белоруссии, да придавить тяжелой мощью Красной площади и Кремля. Все! Закопана, похоронена!

Герасимов плыл по Союзу, как во сне. Каждая его частичка, каждая секунда, проведенная в нем, доставляла неописуемое наслаждение. Мелкие обиды и недоразумения не доставляли ему дискомфорта. Равнодушным взглядом он скользил по таможенному залу, где плакала навзрыд кругленькая, тугая, как перетянутая веревками любительская колбаса, работница Кабульского военторга. Ее обыскивали особо тщательно, распотрошили все ее семь сумок и чемоданов, потом отвели за ширму и обнаружили, что женщина натянула на себя три пары джинсов — одни на другие. Теперь она плакала, обнимая свой багаж. У нее намеревались отобрать все это бесценное тряпичное сокровище, таможенник с разыгравшимся аппетитом уже принес какую-то служебную бумагу и, расписывая ручку на обрывке газеты, спрашивал: «Фамилия, имя, отчество». Женщина плакала, нежно и бессильно перебирала стопки джинсов, словно ручки и ножки своих детей, и никак не могла назвать свою фамилию.

Герасимов не замечал странных взглядов, обращенных на него, прошел таможню как билетный контроль в кинозал, и — в Союз!