Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

— Когда ты был, — медленно говорила она, — мне было все равно, уедешь ты или нет. А когда тебя не стало, то… то…

Она не смогла назвать словами то, что испытала с отъездом Гешки, махнула рукой, подошла к камину за сигаретами.

— Геш, давай не будем друг перед другом оправдываться?

— Давай, — согласился Гешка.

— Тем более что я несчастная, и мне ужасно плохо жить на этом свете, — добавила она, прикуривая сигарету. — Вот был бы у тебя миллион рубчиков, что бы купил себе на эти бабки? Машину к старости? — очередь раньше бы не дошла. Дерьмовые кооперативные тряпки? Рыбные консервы? Ну, что бы ты себе купил?

— Рыбные консервы, — согласился Гешка.

— Вот видишь, — вздохнула Тамарка, — мне тоже только консервы достаются. Хоть матушка-природа внешностью не обидела, и денег можно намести целую кучу — вон, небритые вонючки толпами стоят у ресторанов, штуку за ночь предлагают, но не больше этого, Гош. Отдавай себя в их засаленные пальцы и под слюнявые губы, как петушок на палочке, и представляй, что счастлива… А ведь хочется это счастье лопатой грести, раз повезло. Но жизнь летит, второй не обещают…

— Давай поженимся, Тамара, — перебил ее Гешка, и слова эти прозвучали без напряжения, потому что вышли как бы сами собой. А Тамарка, наверное, не сразу поняла, о чем сказал ей Гешка; слова эти никак не клеились к их разговору, будто не подходили ни по качеству, ни по размеру.

— Поженимся? — переспросила она, сделала недоуменное лицо, будто Гешка ляпнул какую-то неприличную глупость. Сигарета в ее руке рисовала дымчатые иероглифы. — Почему мы должны жениться?

— Будем здесь жить. Порученец папика натаскает продуктов. И никого больше не будем видеть.

Тамара пожала плечами, закачала ножкой.

— Для этого вовсе не надо жениться… Ты, Геша, меня раньше времени хоронишь. Я не хочу замуж. Разве тебе мало того, что мы вместе?

— Мало, — кивнул Гешка и, чтобы Тамара не видела его лица, присел у камина, снял с крючка кочергу, сунул ее в угли.

Огонь замерцал искрами.

Рядом с Гешкиным плечом пролетел окурок, нырнул в пламя, засветился, растворяясь в углях.

— Ладно, — сказала Тамара, — тогда я тебя обрадую.

Гешка изо всех сил делал вид, что занят углями.

— Могу предложить за смехотворную цену штатовскую «варенку» под вельвет. Последний писк моды. Я бы себе оставила, но куртка в плечах великовата.

Гешка грохнул кочергой по поленьям. Над дымоходом закружился рой огненных мух, и клуб дыма мячом выпрыгнул из камина в комнату.

— Чего ты молчишь? — Тамара коснулась кончиком сапожка его плеча.

— Думаю.

— О чем?

— Мне нужны теплые вещи… Я не могу даже выйти отсюда.

Тамара поняла его по-своему:

— Нет, сейчас у меня ничего теплого нет. Весной, если хочешь, попробую достать тебе канадскую «аляску».

— Тамара! — с болью в голосе сказал Гешка. — О чем ты говоришь? Мне наплевать на твои «аляски», я люблю тебя! У меня, кроме тебя, больше никого нет! Ни роты, ни командиров, ни друзей. Даже отца у меня нет…

Он швырнул кочергу на решетку, встал и повернулся к Тамаре.

Он не узнал ее. У Тамары было лицо пассажирки вечерней электрички, с которой пытается завязать знакомство случайный попутчик.

— Ты очень изменился после своего дурацкого Афгана, — совсем тихо сказала Тамара, глядя на огонь. — Мы так не договаривались…

«Я уже все сказал, — думал Гешка торопливо, как стоматолог успокаивает пациента, показывая ему выдранный зуб. — Я все сказал. Больше ничего говорить не надо».

Уходя, Тамара попросила, чтобы Гешка ее не провожал.

— Не выходи, на улице сильный мороз, застудишь рану.

Она подставила ему щечку для поцелуя и, застегивая на ходу дубленку, побежала по утрамбованной дорожке на станцию.

Гешку так сильно знобило, что он включил газовую колонку, встал под горячий душ и стоял бы под ним, наверное, до самого вечера, если бы не телефонный звонок.

Звонил генерал Ростовцев.

— Гена, сынок! Как ты отдыхаешь, как твое самочувствие? — Голос у него был совсем не генеральский, а старческий, каким разве что сетуют на бедную пенсию. — Я с Сашей послал тебе колбаски и молочного кое-что…

Было время, когда он представлялся Гешке высоким-превысоким. Он ходил в начищенных до блеска сапогах, поскрипывая ими и портупеей. Он разговаривал с другими офицерами ровным и холодным голосом, а те обращались к нему сдержанно-почтительно. Разве что Кочин, дядя Женя, говорил с отцом на равных. Когда он приходил к ним, мать стелила в прихожей два маленьких половичка; Евгений Петрович, не снимая сапог, становился на них и скользил по паркету в комнату. Сажал Гешку на колени и начинал что-то рассказывать про танки, пушки и самолеты. И Гешка так был увлечен этими рассказами, что не замечал ни горящих любовью глаз Кочина, ни быстрого и тихого прикосновения его руки к руке матери. Он так и не научился понимать родителей. Они были для него чем-то вроде живой семейной фотографии, где женщина сидит, мужчина стоит, опустив руку ей на плечо, и бесстрастные их лица насыщены благополучием.

…Генерал продолжал говорить по телефону без пауз и не задавая вопросов, боясь, что если он замолчит, то наступит тишина.