Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!

Раненые военнослужащие в Кандагарском военном госпитале вели себя каждый по-своему. Одни замкнулись в себе, о чем-то думали, молчали. Другие смогли справиться со своим несчастьем, обрушившимся на них, на людях были даже веселыми, но, оставаясь один на один со своей бедой, нервничали, паниковали, хотели с кем-то поговорить, поделиться своими мыслями, чтобы их по-матерински утешили, ободрили, нашли нужные слова, успокоили растерзанную войной душу.

Раненный в руку сержант улыбался, рассказывал своему товарищу с забинтованной головой анекдот о Василии Ивановиче Чапаеве:

«– Слышь-ка, Василий Иванович, – обратился к Чапаеву Петька, – ты слышал, что Гольфстрим-то замерз?

– Слышал, Петька, слышал! – отвечал Василий Иванович. – Но сколько раз тебе надо говорить, чтобы в разведку евреев не назначать».

Раненые военнослужащие весело смеялись, забыв о своем ранении. Они все были молодые, некоторым было всего 19–20 лет, они только начинали жизнь и, как молодые птенцы, попадали в расставленные силки и гибли, становились жертвами чьих-то коварных планов.

Я ходил по палатам раненых военнослужащих, знакомился с ними, узнавал их фамилии, откуда они родом, кто их родители, и военнослужащие охотно отвечали на мои вопросы, конечно, не все, но большинство. Я чувствовал, что такие беседы у кроватей раненых военнослужащих, идущие от сердца к сердцу, давали каждому из нас эмоциональный настрой, и мне казалось, что они быстрее шли на поправку.

Около кровати молодого солдата с забинтованной грудью я остановился, его лицо мне показалось знакомым, но я ошибся. Солдат был из Иркутска и вряд ли с ним мы могли где-то встречаться. На меня смотрели мутные и невзрачные глаза молодого человека, полные скорби и печали. Он то и дело оглядывался по сторонам, словно кого-то ждал или опасался, поманил меня к себе пальцем и сказал шепотом:

– Здесь, в палате, водятся колдуны и черти, они приходят ко мне по ночам в бараньих шубах с козьими воротниками и в валенках. Я уже говорил медсестре о них, чтобы она мне помогла их поймать, но она надо мной смеется, говорит, что у меня жар в голове, я не здоров, с этим я не согласен. Я здоров и вижу этих тварей всякую ночь напролет. Хотя бы вы помогите мне их поймать. Они кровожадные, у каждого за пазухой торчит нож, за поясом пучок травы. Черти заклинают меня взять у них нож и разрезать себе живот и выкинуть из живота кишки, вместо них положить пучок травы, чтобы не мучиться на белом свете и тихо умереть. Я давно бы поступил, как черти предлагают, но ужасно боюсь крови. Как мне быть?

– Не обращайте на него внимание, товарищ полковник, – сказал о солдате врач, – у него действительно высокая температура после операции, и, когда она спадет, он пойдет на поправку.

Там же в Кандагарском военном госпитале мне встретился молодой и очень красивый десантник из бригады Михаила Шатина Василий Гриб. Он был сибиряк. В ходе ожесточенного боя с превосходящими силами басмачей Василий Гриб был тяжело ранен в грудь, позвоночник и в правую ногу. Бедро ноги было сильно раздроблено. Врачи и война приговорили его к смерти, но он не хотел умирать, хотел жить, всячески цеплялся за жизнь, просил поскорее сделать ему операцию, чтобы выздороветь, но в Кандагарском военном госпитале операции на позвоночнике не делали, его нужно было везти в Ташкент, но Василий Гриб был нетранспортабельный. От малейшего движения он сильно страдал, плакал, как дитя, но никто не подходил к нему. Врачи ждали его смерти, чтобы на освободившееся место положить других раненых, лежащих в коридорах и в проходах госпиталя.

Еще не зная о том, что в Кандагарском госпитале не делаются такие операции на позвоночнике, я спросил начальника госпиталя, как он намерен помочь Василию Грибу? Начальник спокойно ответил:

– Да никак! До Ташкента Василий явно не дотянет. Умрет в самолете в страшных муках. Пусть уж лучше умрет здесь, в Кандагаре, тихо и спокойно, а не в муках адовых и судорогах.

Я испытывал к Василию отцовские чувства, видел в его глазах переживание и боль, желал ему, как и себе, легкой смерти, что я еще мог сказать или сделать?

В редкие минуты ослабления боли в позвоночнике и раздробленной ноге Василий Гриб чувствовал некоторое облегчение, открывал глаза, улыбался слабо, по-детски, одними глазами и чуть слышно говорил:

– Побудьте со мной, ради бога, товарищ полковник, побудьте хоть еще минуточку-другую, с вами мне так хорошо, как было в детстве с моей старой бабушкой. Она гладила меня по голове и всегда что-то рассказывала. Она была для меня, как Арина Родионовна для Александра Сергеевича Пушкина. Теперь ее нет, и я тоскую по ней. Один я не справлюсь с болезнью, помру.

По щекам Василия катились крупные слезы. Он очень тяжело переживал ранение и отчужденность врачей к себе. Его беда была в том, что никто не мог ему помочь и облегчить страдания. Василий плакал, и я вместе с ним, стараясь не смотреть ему в глаза, тихо гладил его по волосам, полным песка и крови, успокаивал: