Афганские былинки. Война и мир

– Это что? – нахмурился лейтенант и вытянул из-за ворота отборную гроздь.

– Дорошину… ребята просили, – насупился Пашка.

Дорошин, лучший у Шерстнёва сержант, третью неделю лежал с пулевым, и навестить его действительно не мешало.

– Ты бы хоть в мешок всё сложил, что ли, – поморщился лейтенант.

Но Пашку, чтобы не давить виноград, посадил к «тяжёлым», а сам вместе с «лёгкими» разместился на броне.

Удачно проскочив придорожную зелень, лейтенант на приёмке разругался с «медициной». «Тяжёлого» Набиева санитары в горячке посчитали убитым.

– Куда вы тащите? В какую мертвецкую? Самих вас туда перетаскать, бестолочь санитарная! – кричал он и тянулся в запальчивости к кобуре.

Пашка постоял, послушал и незаметно отошёл в сторону. Свернув за угол, он обошёл приёмный покой и заковылял вдоль колючей проволоки. Невдалеке стоял обтянутый маскировочной сетью модуль, и заметным ориентиром трепетало над ним женское бельё.

Пашку мутило, противно хлюпала в ботинке кровь, и ногу до самой поясницы простреливало болью, но маршрута он не менял и ориентира держался твёрдо.

– Стой!.. Куда?

Часовой, рослый, с бычьей шеей десантник встал у него на пути и лязгнул для порядка затвором.

– Слышь, полосатый, а где тут у вас бабы живут? – спросил его Пашка.

– Что? – не поверил десантник. Оглядел раздувшийся пашкин живот, рваные в потёках грязи штаны и ухмыльнулся:

– И этот туда же… Вали, мобута, пока не вломили!

Пашка покладисто развернулся, но как только часовой, обходя объект, исчез за углом, вернулся и подошёл к масксети. Расстегнув пуговицы, он вытряхнул виноград и бережно опустил на землю бесформенно слипшийся ком. Ком полежал, встряхнулся и оказался обыкновенным котом, одуревшим от жары и сонной таблетки. Кот покачался на нетвёрдых лапах, помотал головой и вдруг с ожесточением принялся вылизывать слипшуюся от виноградного сока шерсть.

– Ну, иди, зёма, иди!..

Пашка приподнял сеть и, втолкнув кота внутрь, затаился. За масксетью хлопнула дверь, плеснула в тазу вода, и радостный женский голос закричал:

– Девочки, кот!.. Настоящий!

– Ой, господи, красавец какой! И мокренький!

– Зина, это твоего капитана подарок?

Пашка с кряхтением поднялся, стряхнул со здорового колена пыль и от неожиданности вздрогнул. Десантник стоял всё это время у него за спиной и внимательно следил за каждым движением.

– Мог бы и сразу сказать, – обиженно буркнул он и брякнул в досаде автоматом.

Пашка постоял виновато, подумал, и, выловив из-за пазухи уцелевшую гроздь, сдул с неё прилипшую кошачью шерсть.

– На, зёма, жуй! – протянул он грязную ладонь.

И заковылял к приёмному покою, где его ждал суровый лейтенант.

Лейтенант оживлённо рассказывал кому-то о дневной операции и в горячке не попадал пистолетом в расстёгнутую кобуру.

– Отдал? – не повернул головы Шерстнёв.

– Отдал.

– Дорошину?

– Дорошину.

– Ну, бывай!

И, легко вскочив на броню, лейтенант дал отмашку.

Пашка чихнул, подался от пыли назад и обомлел. Лейтенант рассказывал об операции Дорошину.

– Снимай штаны, медицина ждёт, – хмыкнул тот.

И крепким подзатыльником завершил другую, задуманную и успешно проведенную его взводом операцию «Кот».

Пацаны

После обеда навалилась обычная плотная жара. Небо затянулось сероватой дымкой, а каменистая земля раскалилась и послушно отдавала ветру шарики сухой колючки. Третий взвод забился в палатку и, раздевшись до трусов, тихо млел. Время от времени кто-нибудь подходил к баку с питьевой водой и тайком от сержанта Дорошина блаженствовал, поливая себе шею и грудь. Дорошин растрату видел, но не пресекал. Его тоже затягивало в удушливый полуденный сон. Никому ничего не хотелось говорить и тем более делать. Не унимался один только Волошенко, худой, дочерна загоревший одессит. Сливаясь телом с цветом трусов, он лежал по обыкновению на чужой кровати и лениво притравливал анекдоты, – не оттого, что хотелось, а потому, что одессит.

– Слышь, Литкевич, – прервал он вдруг себя, – покажь свою бабу!

Сидевший напротив коренастый молчун перестал рассматривать фотографии и спрятал их в карман «хб».

– Перебьёшься.

Своих фотографий он никому не показывал, и вообще ничего не делал напоказ.

– Покажь, говорю, бабу-то! – не унимался одессит.

– Заткнись! – нахмурился Литкевич. – И она тебе не баба.

– Ну, мадама!

– И не мадама! – совсем помрачнел Литкевич и для прочности надел «хб» на себя.

– Как? – изумился дождавшийся своего одессит. – Так твоя мадама ещё мадемуазель?

Палатка радостно захихикала и, скрипнув кроватями, затаилась. Надвигалась хохма. Литкевич напрягся, мучительно пытаясь выдумать что-нибудь тоже обидное, но так и не выдумал и только медленно побагровел:

– Заткнись!

Волошенко вскочил, придал лицу выражение трогательной честности и, подхватив раструбы огромных трусов, расшаркался в изысканнейшем реверансе:

– Ах, простите! Ах, извините, наступил грубой ногой на нежное место!