Афинские убийства, или Пещера идей

[* Я не поддался властному искушению уничтожить эту поддельную восьмую главу, которую мой похититель, несомненно, подложил в книгу. Единственное, в чем этот сукин сын не ошибся, это слезы: в последнее время я очень часто плачу. Это один из способов измерить время. Но если Некто думает, что сведет меня с ума с помощью этих подставных страниц, он очень ошибается. Теперь я знаю, для чего они ему: это сообщения, указания, приказы, угрозы… Он уже даже не старается скрыть их незаконное происхождение. Читать самого себя в первом лице — ощущение тошнотворное. Чтобы от него избавиться, я постарался представить, что сказал бы на самом деле. Не думаю, что я «застонал» бы, как утверждает текст. Я подозреваю, что задал бы гораздо больше вопросов, чем это его жалкое создание, пытающееся мне подражать. Однако, что касается плача, он попал в точку. Начинаю перевод текста, который, я полагаю, и есть настоящая восьмая глава.]

8 *

[* Дело идет очень медленно! Очень медленно! Очень МЕДЛЕННО! Если я хочу выйти отсюда, то должен переводить быстрее.]

В последние дни Ленейских праздников обычный ритм жизни Города замедлялся.

В то солнечное утро Дипилонские ворота перекрывал плотный ряд повозок торговцев; слышалась брань и приказы, но движение от этого не ускорялось. В Пирейских воротах передвижение было еще более заторможенным, и полный оборот колеса телеги мог занять четверть клепсидры. На улицах перекрикивались несущие амфоры, сообщения, связки дров или мешки с пшеницей рабы, требуя, чтобы им дали дорогу. Народ просыпался поздно, и собрание в театре Диониса Элевтерия откладывалось. Из-за того, что присутствовали не все пританы, нельзя было перейти к голосованию. Речи текли вяло, и редкая публика дремала на скамьях. Теперь послушаем Янократа. И тяжконогий Янократ, владелец крупных имений в предместьях Города, неровным шагом переносил свое пышное тело к ораторской трибуне и начинал неспешно декламировать никому не нужную речь. В храмах из-за отсутствия жрецов, готовивших последние процессии, откладывались жертвоприношения. Вокруг памятника Героям Эпонимам лениво склонялись головы, чтобы прочитать указы или новые распоряжения. Положение в Фивах застыло без изменений. Ожидалось возвращение Пелопида, изгнанного кадмейского генерала Царя спартанцев Агесилая не признавали почти нигде в Элладе. Граждане, наша политическая поддержка Фивам крайне важна для стабильности… Но, судя по усталому выражению лица читавших, никто не считал, что в тот момент вообще что-либо могло быть «крайне важным».

Двое мужчин, погруженных в разглядывание табличек, неспешно обменивались словами:

— Гляди-ка, Анфик, тут пишут, что дозор, который будет истреблять волков на Ликабетте, полностью еще не набран; им еще нужны добровольцы…

— Мы медлительнее и неповоротливее спартанцев…

— Мы изнежены миром: не хотим идти добровольцами даже на волчью травлю…

Еще один мужчина рассматривал таблички с таким же отупевшим интересом, как все остальные. По отрешенному выражению его лица, прилепленного к округлой лысой голове, можно было подумать, что мысли его были неуклюжи и неповоротливы. Однако на самом деле в ту ночь он просто почти не отдыхал. «Пора уже наведаться к Разгадывателю», — подумал он. Он отошел от памятника и медленно направил шаги к кварталу Скамбониды.

«Что случилось с днем? — спрашивал себя Диагор. — Почему кажется, что все вокруг тяжело тащится с неуклюжей приторной медлительностью?»* [* Это эйдезис, тупица, эйдезис, ЭЙДЕЗИС! Этот эйдезис все меняет, всюду лезет, на все влияет: сейчас это идея «медлительности», за которой в свою очередь скрывается другая идея…] Повозка солнца завязла в небесной пашне; время казалось тягучим медом; создавалось впечатление, что богини Ночи, Зари и Утра отказались сменять друг друга и тихо стояли вместе, сплавляя тьму и свет в вязкий сероватый сумрак. Диагора заполоняли смятение и леность, но волнение придавало ему энергии. Волнение лежало камнем в желудке, медленно просачивалось потом на ладонях, подгоняло его, как овод подгоняет скот, заставляя, не задумываясь, двигаться вперед.

Расстояние до дома Гераклеса Понтора показалось ему таким же нескончаемым, как пробег до Марафона. Сад онемел: тишину скрашивало только медлительное, назойливое кукование. Он громко постучал в дверь, подождал, услышал шаги и, когда дверь отворилась, произнес:

— Я хочу видеть Гераклеса По…

Это была не Понсика. Курчавые спутанные волосы свободно вились вокруг угловатой кожи лица. Она не была красива в прямом смысле этого слова, но от нее веяло таинственностью, загадкой, как от иероглифа на камне: светлые кварцевые немигающие глаза, полные губы, тонкая шея. Пеплум был натянут на ее выдающейся вперед груди почти без складок, и… Зевса ради, теперь он вспомнил, кто она!

— Входи, Диагор, входи, — сказал Гераклес Понтор, высунув голову из-за плеча девушки. — Я ждал другого человека, поэтому…

— Я не хотел бы тебе мешать… если ты занят. — Глаза Диагора попеременно оглядывали Гераклеса и девушку, будто ожидая ответа от них обоих.