Афонские рассказы

Но затем он стал замечать неприметные ранее, но важные отличия православия. Например, совсем недавно он с удивлением понял, что православные иконы не трехмерны, как католические священные изображения. Это было существенное отличие, так как православная исихастская традиция признавала воображение силой, вредящей настоящей молитве, тогда как в католической традиции воображение было ее локомотивом.

Каждый день он открывал для себя что-то новое, и душа ощущала перерождение. Если бы он перешел в православие ради суетной мирской славы и приобретения каких-нибудь материальных благ, он бы не чувствовал себя уверенно и не смог бы перенести порицания доминиканских братьев. Хотя можно сказать, что его небольшая афонская келья была великим сокровищем, по сравнению с которой дворцы богачей не представляли никакой ценности. Потому что в келье – чреве – он готовился к жизни вечной. Как бабочка в коконе, предчувствующая солнце и радость дня, тянется к свету, так и отец Ансельм предчувствовал Христа и жизнь вечную, он тянулся к Господу всеми силами своей души. Как ребенок протягивает руки к своим родителям, желая обнять и благодаря за жизнь и любовь, так славословил он Христа на всех языках, которые знал.

Обращение не перечеркнуло его опыт подвижничества в доминиканском монастыре, напротив, дало ключ к пониманию многих событий, что происходили с ним в прошлом. Он был достаточно мудр и не пытался обратить своих католических братьев, понимая, что случай его обращения уникален. В тиши своей кельи отец Ансельм благодарил Господа за то, что Он помог ему возненавидеть благой ненавистью свою земную родину ради приобретения родины небесной.

Тогда, после фактической победы на диспуте, когда отец Ансельм на голову превзошел противника и благонравием, и знаниями, и риторикой, он пошел в свою келейку утешенный. В тот момент он никогда не подумал бы, что всего через месяц он покинет миссию и навсегда уедет на Афон.

Когда у него спрашивали о причине перехода на старости лет в православие, отец Ансельм обычно отмалчивался или говорил общие слова, что Бог его просветил. Он не любил говорить об этом, потому что это было сокровенным. Хотя многие считали, что он не имеет права скрывать причину своего обращения, так как должен прославлять Бога через чудные дела Его.

Что могло убежденного доминиканского монаха, состарившегося в монастыре, заставить изменить не только обету послушания, но и собственной вере? Наверняка какое-то чудо или откровение. Иначе и быть не могло. Но он ни о чем подобном не говорил, поэтому и не вызывал достаточного доверия среди афонитов. Только сиромахи-румыны любили старого монаха и часто навещали его. Он делился с ними чем мог и предоставлял ночлег. Немногословный и добрый старый монах со странным для Афона именем Ансельм.

Монах закончил вечерню, затушил лампадки, но еще долго не уходил из храма, с любовью взирая на старые иконы.

Чудо ли привело его на Афон? Наверное, все-таки да – чудо. В первую неделю после судьбоносного диспута монах пребывал в хорошем расположении духа – все хвалили его за то, как он справился с хитрым греком. Постепенно эта радость прошла, но на ее место не пришел покой. Дух его с новой силой начал смущаться. И днем и ночью монах спрашивал себя: «Какую жертву могу принести я своему Богу – любящему нас Христу?» Но чему он может научить этих чернокожих? Какие доводы можно привести им и прежде всего самому себе, объясняя богоотступничество Европы? И нужно ли греку что-нибудь объяснять, когда древний патриархальный Афон бросал вызов всем современным европейским ценностям, а его монахи готовы были умереть, но отстоять то, во что верили на протяжении тысячи лет, – православие.

И вот однажды монах внимательно читал Евангелие, как он всегда делал по вечерам, и натолкнулся на такие слова Господа: «И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную. Многие же будут первые последними, и последние первыми» (Мф. 19.29–30).

Отец Ансельм задумался. Он оставил своих родителей и друзей ради жизни в монастыре и сделал это с радостью. Он оставил свое монашеское братство ради крещения дикарей. Хоть и грустно ему было покидать свое уединение, но радость от того, что он хоть чем-то сможет уподобиться Христу, победила естественную земную скорбь.

Казалось, ему стоило бы успокоиться на этом и не искать большего. Но в голове отца Ансельма стала крутиться странная мысль: а может ли он оставить самого папу ради Христа? Сначала он думал, что эту мысль внушает ему сатана, стремящийся оторвать доминиканца от истинной католической веры. Разве можно противопоставлять Христа и папу римского – наместника престола апостола Петра? Разве можно предать свою веру, в которой был воспитан, в которой жил многие годы?

И тут, как тихое дуновение, Ансельм услышал женский голос:

– Можно оставить и папу римского, и веру отцов, но только ради истины, ради Христа.