Африка

Он настолько взбешён, что вообще не желает ничего слышать. Чем-то обижен, изрыгает непонятные звуки, наполовину французские, наполовину на бамбара. Ему напрасно предлагают заплатить все остальные, впустую объясняя, что мы, уже купившие билеты, имеем право доплыть до своего судна. «Вы правы, вы правы, но сейчас нельзя, завтра!» И шлюпка продолжает удаляться от судна, до отправления которого остаётся всего десять минут. Вокруг кромешная тьма. Рядом сидит парень, который убирает в моей каюте. Он просит у меня разрешения выкинуть негра за борт. Успокаиваю его: в нашем случае это означало бы бросить его акулам. Негр, к счастью, слышит наш спор. Сомневается, может ли такое произойти, раздумывает всего несколько мгновений и тоном, словно продолжает сыпать проклятиями, кричит кондуктору: «Ладно, греби к судну, греби к судну!»

На борту нам говорят, что ему нужно было просто дать в ухо, это, дескать, единственный способ что-то объяснить впавшему в ярость негру. Никогда ещё не случалось, чтобы негр ответил на оплеуху чем-то кроме послушания. Кроме того, следовало сбросить его в воду, а он бы уж нашёл способ выбраться. Всё это нам говорилось таким тоном, в котором звучало: «Так вам и надо, если вы собрались в джунгли, а сами даже не умеете сбросить человека в воду!» Впрочем, из всех виденных мною чёрных этот был первым, который вёл себя безобразно и вызывал совершенную антипатию.

Туманная погода. Плывём к экватору. 20.12.1928

Сообщили, однако, что судно снимется с якоря только в четыре часа утра, раньше разгрузка не закончится. Наблюдаю за магическим танцем обнажённых тел грузчиков угля: они, как мошки вокруг лампы, влетают со своими переполненными корзинами в ярко освещённый прожекторами круг и снова исчезают во мраке.

Открытое море, 6,00 утра над экватором. Я начинаю любить это судно с красными трубами, которое так упорно и бесшумно плывёт по неподвижной пучине. Тяжёлое горячее марево почти совсем застилает горизонт. Бледный цвет драгоценных матовых камней. Люди молчат, подолгу разлёживаются на палубе в пижамах. Ни у кого не хватает воли и сил, чтобы спуститься к себе в каюту и одеться. После Дакара я в каюте один, она просторная, с вентиляторами. Рядом душевая с морской водой, и не будь движения, которое продолжает быть свободным и лёгким, день был бы похож на времяпрепровождение в парилке.

Вюйе надо мной смеётся. Те цветы, что приносят морские волны со стороны островов, это, в сущности, какая-то разновидность жёсткой губки. Госпожа Й. говорит, что она ни одного негра, каким бы культурным он ни был, никогда не посадит к себе за стол и никогда не упустит возможности дать понять такому негру, что он существо более низкой расы, нежели она. Вообще-то она очень хорошо образованная, тихая, утончённая дама, доктор медицины, и так же, как её муж, многие годы своей жизни посвятила чернокожим. Все, кто вмешивается в наш разговор, соглашаются, что есть за одним столом с чёрными действительно невозможно. Они так считают с тех пор, как ежедневно вынуждены иметь с ними дело, но ни одного убедительного аргумента не приводят. Признают даже, что образованный негр может быть более утончённым, чем белый, да и вообще он может быть носителем самых замечательных качеств. Вюйе говорит, что это главная антипатия народов, вынужденных защищаться, – индоевропейцев, семитов. А может быть, причина лежит в упорном желании человека никогда и никому не делать именно то, чего тот больше всего жаждет (Пруст). Во всяком случае, усилия белых по обращению чёрных в христианство довольно смехотворны!

Целый день я вижу внизу двух маленьких негритят: красивых, милых и весёлых. Они никогда не кричат, не плачут и ничего не портят. Они просто играют друг с другом, как маленькие щенята, смеются и наслаждаются своими движениями с утра до вечера. Собственное тело для них самая лучшая игрушка. Они гораздо осмысленнее, чем наши дети, у них нет этой манеры дуться или стесняться, на их лицах не отражается озабоченность, щёки не покрыты болезненной бледностью. Их тела так гармоничны и мускулисты, что смотришь на них как на произведение искусства. А ведь эти дети всего лишь мальчики племени волоф, которое не входит в число красивых здешних племён. То же самое можно сказать и о взрослых: когда в первый раз видишь негра у него на родине, и когда он не подражает европейцам, то восхищаешься естественностью и простотой его лика – и лица с сияющими глазами, и сверкающих белизной зубов, которые дают телу возможность обновления. Лицо же европейца с ранней молодости истерзано и измучено непрестанной, а зачастую и болезненной работой мысли. Лик белого человека разбит, как шлюпка после шторма, о скалы неисполненных желаний, забот, абстракций. Я не говорю, что из-за этого белые проигрывают чёрным, скорее, наоборот. Но совершенно ясно, что за подобное превосходство белые платят потерей красоты.