Африка грёз и действительности (Том 1)

«Коррриеррри… коррриеррри…», — примешивается вдруг к причитаниям муэдзина пронзительный голос араба, продавца утренних газет. Семилетний парнишка в разодранных штанах с колышащимся веером печатной бумаги несется вскачь, чтобы не пропустить своих ежедневных покупателей. Через полчаса снова раздается «корриери», но этот голос звучит печально и безнадежно. Конкурент первого продавца возвращается к типографии окружным путем, надеясь еще избавиться от двух-трех номеров и заработать несколько центов. А с улицы уже доносится звон колокольчиков мороженщиков, продавцов льда и точильщиков ножей с их разболтанными станочками.

Вдруг в шум улицы вливается особый ритм большого и малого барабанов. Они медленно приближаются. Ритм в пять четвертых такта пронизан восточной мелодией деревянного инструмента, напоминающего звук гобоя. Мелодия варьирует в границах полных шести тонов. Сначала она кажется ужасно монотонной, но затем слух улавливает незначительные вариации в трелях и протяженности тона. Лишь главная мелодия, как прочная основа, тянется без изменений.

Музыка становится более внятной. Из-за угла показываются четыре повозки, увешанные цветными лентами и зелеными знаменами пророка. Арабская свадьба. Толпа детей и взрослых с криками бежит за процессией. Два-три водителя такси, держа палец на кнопке сигнала, нетерпеливо ждут, когда шумная компания скроется, наконец, за следующим углом и можно будет выбраться из хаоса повозок, ослов и мулов, запрудивших тем временем всю улицу.

Между тем внизу, под нашими окнами, итальянец, хозяин ресторана, громко посвистывает. Он замолкает лишь тогда, когда подчеркнуто любезно приветствует знакомого клиента своим стереотипным: «Buono giorno, come sta…»[13].

«…ммадун разулу ллахи…». К звучному итальянскому языку примешиваются заунывные арабские слова. Муэдзин своим тремоло призывает к «духру» — третьей молитве. Автоматически, подсознательно смотришь на часы и переводишь их на 1 час дня, ибо муэдзин точнее лондонского Большого Бена[14].

После полудня улицы на два часа стихают, как по мановению волшебной палочки. Послеобеденный отдых — магическое заклинание, которое непреклонно подчиняет себе все один раз в сутки. Солнце стоит в зените.

Ровно в три из лавки, расположенной напротив, в нижнем этаже, раздается монотонный стук молоточка. Это араб — золотых дел мастер пробудился от послеобеденного сна.

Затем воздух вновь оглашается ударами барабанов, звучащих втрое сильнее утренних: арабская свадьба, но на этот раз гораздо более пышная. Много повозок, много приглашенных и зрителей. После полудня празднуют свадьбу богатые. Лишь монотонная музыка остается неизменной.

В пять часов в четвертый раз раздается голос муэдзина. Он, как будильник, поднимает от сна любителей долгого отдыха. Наступило время «асры», послеполуденной молитвы. Продавец фиг, вероятно, помолился еще в восемь часов утра и на целый день вперед. Его ничуть не смущает, что громкие его выкрики с предложением полусгнившего товара сливаются с призывами муэдзина к верующим.

К вечеру на улицах раздается сухой стук, как будто падает град. Ритм марша, звуки барабанов и дудок, детские голоса. Невольно вспоминаются отряды малолетних гитлеровцев, которые с ножами за поясом маршировали по улицам Праги. А на улице действительно появляется отряд арабской молодежи, освоившей под покровительством английских военных властей старые традиции итальянской «балиллы». Проходят арабские подростки в форме.

Гремят барабаны. Резкая поступь точно копирует немецкий шаг. Спрашивается, для чего оккупационные власти прививают военную муштровку этим смуглым ребятам?

После захода солнца снова появляется муэдзин, чтобы призвать к «магрубу» — пятой и предпоследней молитве.

Из открытых окон арабских и европейских квартир, из-за бисерных занавесок у входов в кафе несется пестрая разноголосица: американский джаз, вибрирующая мелодия арабской народной песни, европейская концертная программа с участием Бенджамина Джильи, транслируемая из Бари. А над всем этим хрипит граммофон, пытаясь заглушить хаос сумбурных звуков скрипучими тонами пластинки с штраусовским вальсом, которую заводят, наверное, по десять раз в день в течение целого года. Гулянье во время храмового праздника Святого Матвея по сравнению с вечерними улицами Триполи представляется местом гробового покоя и душевного отдохновения.