Африканская ферма

Часы шли не останавливаясь. В их тиканье было что-то неумолимое. Тик-так-тик-так — кто-то умер, вот так! Мальчик приподнялся на локте и напряг слух. Хоть бы они остановились, эти часы!

Сколько раз протикали они с тех пор, как он лег спать? Тысячу, а может, даже миллион раз?

Он снова принялся считать и, чтобы лучше слышать, сел в постели.

— У-мер — ушел! У-шел — у-мер! — твердили часы. — У-мер, у-шел!

Но куда, куда уходят они, все эти люди, которым часы отбивают последний миг?

Мальчик быстро улегся и накрылся одеялом с головой. Но вскоре высунул голову и прислушался.

— У-шел, у-мер, у-шел! У-мер, у-шел, вот так, вот так, — настойчиво повторяли часы.

На память пришли слова, которые отец прочитал накануне вечером, когда они ложились спать: «Ибо широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими».

— Мно-го лю-дей, мно-го лю-дей, — подхватили часы.

«Ибо тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их».

— Ма-ло лю-дей, ма-ло лю-дей, — тикали часы.

Мальчик лежал в темноте, и глаза его были широко раскрыты. Он видел нескончаемый людской поток, двигавшийся в одном направлении. Люди доходили до края земли и проваливались в бездну. Он смотрел, как они исчезают, один за другим, и, казалось, ничто не может их остановить. Он вспомнил, что этот поток не иссякал и в былые времена — так исчезали древние греки и римляне; так исчезают неисчислимые миллионы китайцев и индийцев. Сколько их ушло с тех пор, как он лег спать? Они ушли навсегда.

— На-век, на-век, — откликались часы.

— Остановите их, остановите! — закричал мальчик.

Часы шли и шли, не останавливаясь, неумолимые, как воля божия.

На лбу у мальчика выступили крупные капли пота. Он слез с постели и прижался лбом к глиняному полу.

— Господи боже, спаси их! — прорыдал он; страдание разрывало ему сердце. — Хоть нескольких спаси, ну хоть двоих-троих! Ну хоть тех, господи, кого ты успеешь спасти, пока я молюсь тебе! — В отчаянии он обхватил руками голову. — Господи боже, спаси их! — И он распростерся на полу.

О долгие, долгие века прошедшие, скольких поглотили вы? О долгие, долгие века грядущие, скольких вы еще поглотите! О боже, сколь же долга, сколь же нескончаемо долга вечность!

Мальчик всхлипнул и теснее прижался к полу.

Жертвоприношение

При свете дня ферма была неузнаваема. И равнина выглядела просто скучным плоским пространством сыпучего бурого песка, лишь кое-где поросшего островками сухого кустарника, который потрескивал под ногами, как валежник. Местами на красноватой земле виднелись бледные стебли молочая. По раскаленному песку сновали пауки и жучки. Резкий солнечный свет играл на кирпичных стенах дома, на оцинкованных крышах хозяйственных построек и на каменных оградах краалей. Кругом не было ни деревца, ни куста, ничего, что разнообразило бы ровный вельд. Даже два подсолнечника у парадного крыльца хозяйского дома, не выдержав нестерпимо палящего взгляда солнца, понуро опустили долу свои медно-желтые лица. И только какие-то маленькие, похожие на цикад насекомые, прячась среди камней одинокого холма, наполняли воздух своим неумолчным стрекотом.

Сама хозяйка фермы при свете дня оказалась еще менее привлекательной, чем ночью, когда она ворочалась в своей постели. Голландка восседала на стуле в просторной гостиной своего дома, положив ноги на деревянную скамеечку. Поминутно отирая плоское лицо концом передника и прихлебывая кофе, она на капском наречии поносила жару. Дневной свет не прибавил красоты и дочери покойного англичанина, падчерице тетушки Санни. Солнце беспощадно высветило ее веснушки и низкий морщинистый лоб.

— Линдал, — обратилась девочка к своей кузине; они сидели на полу и нанизывали бусы, — почему у тебя бусы никогда не спадают с иголки?

— Я стараюсь, — серьезно отвечала та и послюнявила крошечный пальчик, — поэтому и не спадают.

Управляющий при дневном свете оказался рослым, плотно скроенным пожилым немцем в поношенном платье. У него была детская привычка потирать руки и восторженно кивать головой, когда он бывал чем-нибудь доволен: «Ja, ja, ja! — Да, да, да». Он стоял на самом солнцепеке у ограды крааля и разглагольствовал перед двумя мальчишками-туземцами о надвигающемся конце света. Мальчишки, которым велено было убрать навозную кучу, перемигивались и явно отлынивали от работы, но немец ничего этого не замечал.

В степи за холмом его сын Вальдо пас овец и ягнят. Маленькое неухоженное стадо, как и сам пастырь, было с ног до головы запорошено бурой пылью. Мальчик ходил в изношенной куртке и в рваных вельсконах.[2] Шляпа на нем была явно с чужой головы и налезала ему на глаза, скрывая черные курчавые волосы. Вся его невысокая фигурка производила какое-то нелепое впечатление. Стадо не доставляло ему лишних хлопот. Жара не позволяла овцам разбрестись далеко, они собирались небольшими группами вокруг кустов молочая, словно надеясь найти там тень. Сам пастырь укрылся под большим камнем у подножия коппи. Растянувшись на животе, он болтал в воздухе ногами, обутыми в рваные вельсконы.