Африканская книга

После ужина у полковника мы подались в центр города в поисках клубов с живой музыкой, которыми так славится Бамако по версии «National Geographic». Поиск привел нас на проселочную дорогу, утопавшую в нечистотах; по краям дороги тянулись кособокие сараи, украшенные неоновыми вывесками. Это и была та улица, где, по словам местных жителей, кипит ночная жизнь города. Изнутри сараи выглядели несколько презентабельней, чем снаружи. За баром — работницы с каменными лицами. Смотрят мимо, ждут клиентов. На заднем плане мелькают бульдожьи челюсти сутенеров — судя по всему, ливанцев. Кроме них, опекунов из Бейрута, в баре только местные… Внезапно за стойкой появилась белая, чье «лица необщее выраженье» казалось уж очень знакомым. И впрямь: услышав русскую речь, обернулась.

Зовут Катя. Из Днепропетровска. Что, спрашивает, тут делаете? Путешествуете? По Бамако? А на что здесь смотреть? Не на что. Сама-то? На заработки приехала, по рабочей визе. Обещали, что устроят в бар для европейцев, а теперь говорят, что у них и нет тут такого бара. Врут, я думаю. Я ведь говорю по-английски, speak English, а они тут все — только по-французски. Пятый месяц жду, чтоб меня перевели… — На заднем плане появляется ливанец с квадратной челюстью. Катя чувствует его затылком. — Ну, вы, короче, еще приходите. У нас тут весело.

8. Мопти

В городе Мопти мы остановились в гостинице класса «А» — с кондиционерами и колониальным душком. В обеденный час бóи в униформе лениво прислуживали белым господам, пока чета волнистых попугаев с обрезанными до основания крыльями делала безуспешные попытки взлететь на нижнюю ветку карликовой пальмы. Это было двойное шоу. Белые господа, как под гипнозом, неотрывно глядели на мучившихся птиц и, периодически спохватываясь, прикрывали нездоровый интерес фиговым листом возмущения: что за чудовищное живодерство! Чернокожая прислуга от души веселилась, с неменьшим интересом наблюдая за реакцией белых. Прислуги было много, и у каждого здесь было свое дело: наливатель сока (но не воды), открыватель правой двери (но не левой)… Разделение труда в этой гостинице было доведено до абсурда.

Вечером, добравшись до переговорного пункта, я позвонил по телефону, записанному на листке с вензелем министра Майга, и сквозь шипение и чавканье, как на граммофонной записи из шиловских архивов[128], услышал угадывающуюся через слово русскую речь.

— Да, Саша, привет! Отец мне уже сказал: ты в гости. Я рад, — хрипел русскоговорящий абонент с отдаленно кавказским акцентом. — Дай мне адрес отель, где вы. Я буду тридцать минут!

Через полчаса у входа в гостиницу нас поприветствовал сухощавый человек с грустными глазами и хулиганской спичкой в зубах. Протянул руку: Муса Майга, для своих — Мусевич. «Поехали, ребята. Будете мои гости. Этот отель вам на хер надо!» Муса повернул ключ зажигания, и в салонных динамиках запела Алёна Апина.

— Ну, что вам сказать, — начал наш новый знакомый с какой-то чересчур знакомой интонацией. — Спасибо отцу. Если не отец, я никогда не был бы Ленинград. А Ленинград, — Муса многозначительно поднял палец, — это мое.

Когда-нибудь кто-нибудь из африканских экспатов опишет от первого лица опыт чернокожих в Советской России. А пока в коллективной памяти, доставшейся по наследству от людей предыдущего поколения, всплывают разве что ключевые имена и образы-стереотипы: вездесущий Африк Симон или Нгуги ва Тхионго, фигурировавший в стенгазетных виршах в качестве рифмы для пинг-понга, пока его не заменил Кинг-Конг (тоже, в общем, африканец). Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, где плохо учились и быстро спивались дети африканских царьков. И — уже в 90‐е и в нулевые годы — чернокожие привратники в ресторанах или «шоколадные зайцы» шоу-бизнеса. Долгосрочные гости столицы, которых видели, но не различали, и уж точно не знали, чем они жили и что стало с ними потом. Эта история ждет своего рассказчика. А лучше — сценариста. Даром, что ли, малиец Сулейман Сиссе, чья картина «Свет» в свое время завоевала первый приз Каннского кинофестиваля, учился во ВГИКе, чуть ли не на одном курсе с Тарковским. Муса — не Сулейман Сиссе, но в тот вечер его биография, рассказанная в лицах, с хрипотцой, блатным жаргоном и уместными инъекциями русского мата, казалась готовым киносценарием, а сам он — лучшим кандидатом на главную роль.