Африканские игры

Мой хозяин возился с самоваром, стоящим на табурете, а мне предложил тем временем выкурить сигарету и осмотреть его книги. Он продолжал беседу и вместе с тем наблюдал, какие книги я беру с полки. Попутно я услышал от него ряд любопытных суждений: например, что во Франции особенно ценят «Путешествие по Гарцу»[11], что у Гёльдерлина французов восхищает «clart'e»[12], а у Гофмана, наоборот, — нарочитая искусность повествования. Увидев, что я листаю латинский перевод Гиппократа, он попросил меня прочитать ему вслух один абзац и вовлек меня в разговор о том, следует ли произносить occiput[13] или occiput, как принято во французских гимназиях. Таким манером он осторожно меня прощупывал.

Когда я уже сидел за столом напротив него, он стал угощать меня засахаренными фруктами, которые, по его словам, выписал из Константинополя.

— Париж и Стамбул: единственные места, духовная атмосфера которых мне по душе… Ну, может, еще южная часть Сицилии и Испании и лежащее напротив них африканское побережье. В вашем возрасте я некоторое время болтался по Средиземному морю на небольших парусных судах, которые с грузом вина и оливкового масла плывут от одного острова до другого; работая на них, можно узнать это море со всеми потрохами.

Пока он все это рассказывал, продолжая искусно меня проверять, я смог наконец присмотреться к моему новому знакомому. Я обратил внимание, что его манера вести себя, двигаться и говорить находится в явном противоречии с мундиром — несоответствие было настолько сильным, что человек этот производил впечатление ряженого. На вид ему было лет около сорока пяти, он сутулился и, хотя сидел сейчас в теплой комнате, мучился от озноба. На его худом лице мое внимание в первую очередь привлекли глаза: они были почти совершенно черные и словно покрытые лаком; зрачки же, казалось, реагировали не на изменение освещения, а на перепады тепла и холода. То, что он говорил, звучало очень определенно, и, хотя ему часто приходилось подыскивать слова, получалось так, что благодаря вынужденному переводу на неродной язык его речь только выигрывает. С этим левантийским умением легко преодолевать всяческие границы сочеталась странная и симпатичная мне меланхолия, которая вновь и вновь овладевала моим собеседником и лишала его сил в тот самый момент, когда он замолкал. Он, между прочим, отрекомендовался доктором Гупилем и сказал, что зачислен в гарнизон военным врачом.

Я подумал, что, приглашая меня на чай, он, очевидно, преследовал какую-то цель; так оно и оказалось. Но он не пожалел времени, чтобы основательно меня расспросить, и ему это мастерски удалось — по крайней мере, он узнал обстоятельства моей жизни и дальнейшие планы.

Уяснив себе наконец мой случай, он с видом врача, который, уже отложив инструменты, выписывает рецепт, сделал предложение, изумившее меня:

— Дорогой господин Бергер, вы сейчас в том возрасте, когда переоценивают реальность того, о чем говорится в книгах. География чудесна, но поверьте мне: прогулки такого рода удобней всего предпринимать, уютно устроившись на диване и покуривая турецкую сигарету. Вы ожидаете удивительных приключений? Причастности к волшебству, к изобилию экзотической природы? Так вот, там, на юге, вы ничего этого не найдете… Если, конечно, не сочтете приключениями феномены, которые распространены повсеместно: лихорадку, скуку и тоску — одну из худших форм горячечного бреда. Вы не найдете никого, кто мог бы лучше, чем я, рассказать вам о таких вещах. Я здесь обследую каждого, кто впервые отправляется на службу, и каждого, кто возвращается. Поверьте мне: тот, кто оттуда возвращается, настолько изношен — изнутри и снаружи, — что перелицевать его не под силу никакому портному.

При этих словах он сделал одно из движений, свойственных представителям его расы — как будто растер что-то между пальцами, — и потом продолжил:

— Вы еще слишком молоды, чтобы понять: вы оказались в мире, сбежать из которого невозможно. Вы надеетесь открыть в нем для себя необыкновенные вещи, но не найдете ничего, кроме убийственной тоски. Сегодня в мире нет ничего, кроме эксплуатации, а для человека, который обладает особыми наклонностями, придуманы еще и особые формы эксплуатации. Эксплуатация — вот подлинная форма, великая тема нашего столетия, а тот, кто еще имеет другие идеи, становится ее жертвой легче, чем все прочие. Колонии — это тоже Европа, маленькие европейские провинции, где сделки совершаются чуть более открыто, с меньшими околичностями. И вам, дорогой Бергер, не удастся проломить стену, о которую уже разбился Рембо. Поэтому возвращайтесь-ка к своим книгам и сделайте это поскорее, прямо завтра!

Гупиль произнес эти фразы очень убедительно и с интонацией, которой в нашем языке не существует.