Африканский вояж

А потом бессмысленная круговерть сменяющих друг друга дней и ночей, проходящих в алкогольном дурмане, чьи-то смутно знакомые даже не рожи — хари, слова сочувствия, которых все равно не слышишь, но которые отлично читаются по глазам и губам и жгут, жгут каленым железом, и редкие минуты прояснения, от которых хочется лезть на стену и выть, в кровь, до мяса обдирая ногти о неподатливую штукатурку. И тот гулкий подземный переход, ополовиненная прямо из «ствола» бутылка водки, вдребезги разлетевшаяся от удара о бетонную колонну оставив в руке хрустально сверкающую острыми зубастыми краями «розочку». Короткие резкие удары по локтевому сгибу, боли почти нет, зато кровь рванула лихо, густым темно-красным потоком. Вялая мысль, пробившая алкогольную муть: "Так ничего не выйдет, все равно свернется раньше, чем вся вытечет. Найдут и откачают — надо что-то еще…" Да, надо что-то еще, и плохо слушающаяся левая рука расстегивает плотную джинсовую рубашку, обнажая живот. Лучше бы в горло, чтобы наверняка… Но решиться на это почему-то невозможно, а так вроде и ничего… Холодный край стекла щекочет кожу, вызывая непрошенные мурашки и рефлекторную дрожь. "А вот вам всем тройной в перекладку! Я таки вас всех поимел! Фак ю, жизнь!" Острый длинный осколок с противным хрустом входит в живот, разрывая на своем пути напрягшиеся мышцы. Отлично, еще одно усилие, плоть легко расходится под режущей не хуже бритвы тонкой кромкой стекла… И в этот момент сохранившее способность слышать ухо улавливает грохот торопливо ссыпающихся вниз по лестнице шагов. Черт! Кого еще там принесло? Или делать нечего больше, только шляться по подземным переходам среди ночи?!

Из темноты возникает лицо, жесткий колючий взгляд вцепляется в глаза и уже не отпускает.

— Ты? Я слышал, ты умер?

— Тоже об этом слыхал… Вот, вернулся за тобой из ада… Ты же все равно туда собирался? Так я провожу!

Сильные руки вырывают из ослабевших пальцев скользкую от крови «розочку», срывают с пояса ремень…

— Ни хера себе учудил! Настоящее харакири! Тоже мне, самурай хренов!

— Бес, не лез бы ты… Тебе какое дело… Раз я так решил… — слова даются с трудом, все сложнее сфокусировать взгляд, все расплывается в багровой мути, теряет очертания, пропадает, уходит куда-то вниз под ноги, как тогда в почти позабытой прошлой жизни, когда еще нормально слышавшие уши глушил грохот выстрелов и надрывный рев Беса: "Тяните Пашку! Я прикрываю!"

И точно так же как тогда мозг вдруг заполнило полное и совершенное спокойствие: "Я не один. Вокруг снова свои, те — настоящие… И что бы не случилось меня не бросят, не сдадут, вытянут… А значит, все в порядке", лишь откуда-то издали доносился постепенно слабеющий и затихающий мат Беса, накладывавшего жгут на все еще кровоточащую руку.

"Тоже мне, самурай хренов!" Так потом и повелось Самурай, да Самурай, слегка иронично, с нормальной открытой улыбкой, не такой, как там. В том странном и подлом мире, где он жил, или существовал, после решения военно-врачебной комиссии, ставшего приговором, люди не умели улыбаться. Они лицемерно кривили губы, а глаза оставались злыми и холодными. Уголки ярко накрашенных женских губ дозировано ползли в стороны, ровно настолько, чтобы приоткрыть тщательно отбеленные косметическим стоматологом зубы, но так, что не видно десен, а за масксетью накладных ресниц прыгали цифры со значком доллара безошибочно определяющие, сколько с тебя можно поиметь. Широкая щербатая улыбка в подворотне, разведенные в стороны руки: "Извини, братан, ошибка вышла, обознались!", в следующий миг на твой череп обрушится кастет. Барская, тщательно скрывающая брезгливость, так и сквозящую во всем облике, улыбка военкома… Продолжать можно бесконечно — ЗДЕСЬ никто не умел улыбаться, так как Бес и остальные ребята, толпившиеся через два дня в грязно-белой, пропахшей специфическими больничными запахами палате. Может это от того, что они были живыми и настоящими, не теми заводными куклами с нелепой программой, что окружали его последний год. Или потому, что они знали цену: цену жизни и цену смерти, цену страха и цену мужества, цену настоящей мужской дружбы и цену предательства…, они знали цену всему на этом свете, вот только цену денег они так и не поняли, слишком много было в их жизни того, что гораздо дороже нарисованных на бумаге фантиков. Короче, они были настоящие. "Тоже мне, самурай хренов!" — говорили они и хлопали его по здоровому плечу, а в глазах светилась настоящая радость, просто от того, что он, Пашка, жив, что он скоро поправится и будет здоров, от того что они пусть вот так в больнице, но снова встретились. И от этих дружеских шлепков, от светящихся глаз, гадкий и мрачный мир, окружавший его последний год начал трескаться и разламываться по швам, грязной вонючей шелухой опадая с другого, настоящего, пропахшего вольным степным ветром дальних дорог, где нет места мелочной трусости и подлости, где правят давно забытые здесь понятия Честь и Мужская дружба.