Африканскими дорогами

В Виннебе, когда-то крупном порте Ганы, а ныне сонном рыбацком городке в 60 километрах от столицы страны Аккры, я присутствовал на богослужении одной из местных христианских сект.

В небольшом зале пели и танцевали. Сидевшие на скамьях вдоль чисто выбеленных стен музыканты исполняли на тамбуринах ритмичную мелодию, которой вторили, встряхивая металлическими тарелками с приделанными по краям кольцами, пляшущие женщины. В центре зала стоял одетый в белое мужчина. В одной руке у него был молитвенник, другая была протянута к голове ребенка, которого прижимала к груди мать.

Как я позже узнал, проезжий «пророк», наделенный, по мнению его единоверцев, целительной силой, изгонял беса из тела больного мальчика.

Это не было вульгарным шарлатанством. Человек в белом, совершавший обряд исцеления, так же верил в силу, которой он якобы был наделен, как и окружающие его люди. Не было это и единичным фактом. Сцена, свидетелем которой я случайно оказался в Виннебе, могла возникнуть только в строго определенных условиях, главным из которых было существование народного сознания особого, исторически сложившегося, присущего далеко не одной Африке типа.

Выявить хотя бы основные признаки этого типа общественного сознания — дело нелегкое, в нем трудно обойтись без параллелей, без сопоставлений материала, относящегося к разным эпохам и к разным культурам. В известной степени, однако, это оправдано, поскольку речь идет о типе мышления, который складывается в законченном виде в предклассовом обществе, но отдельные признаки которого сохраняются намного позже — в эпоху средневековья и даже (в сглаженных формах) у изолированных географически или культурно групп капиталистического общества. Условно его можно назвать архаическим.

Каковы же его черты?

Первой я назвал бы нечеткость границы, проводимой сознанием архаического типа между вероятным и невероятным. Первой потому, что именно эта особенность больше всего и прежде всего привлекает внимание. К тому же здесь сразу же обнаруживается взаимосвязь между историческим, социальным, культурным опытом общества и его представлениями об окружающем мире.

В этих представлениях многое в глазах европейцев может показаться странным.

Когда крестьянин батеке рассказывает, что не охотится на обезьян потому, что это люди, скрывающиеся от сборщика налогов, трудно удержаться от улыбки. А ведь это можно услышать от людей зачастую большого ума, богатого жизненного опыта, которых нельзя заподозрить в детской наивности, от людей, привыкших взвешивать свои слова. Если их сознание тем не менее легко допускало реальность явлений, с точки зрения европейца невероятных, то это никак нельзя объяснять некой умственной отсталостью либо присущим архаичному мышлению вообще иррационализмом.

Признаком, опять-таки лежащим, если можно сказать, на поверхности, я бы назвал своеобразный «дуализм» этого сознания. Оно противоречиво сочетает веру в то, что нам представляется абсурдным, с большой трезвостью в подходе к очень многим вопросам повседневной жизни.

Видный французский этнограф Клод Леви-Строс высказал несколько глубоких замечаний по этому вопросу. Им был написан взволнованный панегирик о присущей человеку архаического общества страсти к познанию: «Чтобы превратить дикорастущую траву в культурное растение, дикого зверя в домашнее животное, выявить и в том и в другом случае свойства, которые первоначально или полностью отсутствовали или едва могли быть различимы, чтобы из глины рыхлой, быстро рассыхающейся, распыляющейся или расползающейся создать прочную и водонепроницаемую посуду… чтобы вырастить ядовитые злаки или корни, а затем использовать их токсические свойства для охоты, войны, обрядов, требовались, не будем в этом сомневаться, подлинно научный склад ума, усидчивая и всегда бодрствующая любознательность, жажда знания из любви к знанию, ибо только малая толика наблюдений и опытов (надо думать, подсказанных прежде всего и главным образом вкусом к знанию) могла дать немедленно применимые и практические результаты».

Справедливость этих утверждений не станет оспаривать ни один добросовестный наблюдатель. Я вспоминаю, как меня поразила глубина знаний гвинейских крестьян о том, что касается земледелия. Так, им были известны десятки разновидностей местного злака — фонио. Они хорошо представляли, на каких землях та или иная его разновидность могла дать наилучший урожай, когда, в в какие сроки должен быть произведен посев. И сельскохозяйственные культуры, и земледельческие орудия, и способы обработки поля и ухода за культурами — все это образовывало гармонический и основанный на очень точном знании природы цикл, причем попытки изменить один из составляющих его элементов губительно сказывались на целом. Многие реформаторы африканского сельского хозяйства неоднократно в этом убеждались на горьком опыте.