Афродита

Афродизия подала бронзовое зеркальце.

— Нет, — отмахнулась Бакис. — Подайте ей зеркало Родописа. Зрелище стоит того!

В то же мгновение Кризи была уже на ногах. Кровь прилила к щекам и тут же отхлынула. Кризи замерла, похолодев, не в силах унять колотящееся сердце, уставившись на дверь, в которую вышла рабыня. Казалось, это мгновение решает ее дальнейшую судьбу. Надежда сейчас рассеется или...

А вокруг шумело празднество! Венок из ирисов, брошенный кем-то, слегка задел ее лицо, оставив на губах горьковатый привкус пыльцы. Кто-то опрокинул ей на волосы флакончик духов, они быстро стекли на плечи и намочили одежду. Брызги из кубка, в который бросили гранат, обдали ее с ног до головы — но Кризи ничего не замечала.

Она была по-прежнему бледна и неподвижна, словно каменная статуя. Бесстрастно вслушиваясь в ритмичные стоны — неподалеку предавалась любви какая-то пара — Кризи ждала. Ждала, как ей казалось, уже вечность. Ей захотелось закричать, и она исступленно стиснула пальцы.

Наконец вернулась Селена. В руках у нее... ничего не было.

— Где же зеркало? — удивилась Бакис.

— Его... его там нет, наверное... оно украдено, — пробормотала рабыня.

Бакис издала такой вопль, что все разом замолчали, и жуткая тишина воцарилась в доме. Гости окружили Бакис и рабыню, стоявшую перед ней на коленях.

— Что ты сказала?! Что ты сказала?! — выкрикнула Бакис, вне себя от гнева.

Поскольку Селена не отвечала, она вцепилась ей в волосы:

— Это ты украла зеркало, да? Ты? Ну, отвечай! Молчишь? Кнут заставит тебя заговорить, грязная сучка!

Тут произошло нечто неожиданное. Рабыня, сломленная страхом, которого ей не приходилось испытывать никогда, страхом перед такой доброй прежде хозяйкой, в голосе которой она вдруг почувствовала угрозу, страшную угрозу, даже смертельную, вскричала:

— Это не я! Это Афродизия! Это Афродизия!

— Твоя сестра! — в ужасе проронила Бакис.

— Да!

— Да, да! — в один голос подхватили другие мулатки и тотчас приволокли Бакис свою сестру, от ужаса лишившуюся сознания.

Распятая

Они твердили хором:

— Это Афродизия украла его. Сучка! Сучка! Дрянь! Воровка!

Страх за собственную судьбу подстегивал их ненависть к более красивой и удачливой сестре. Аретиас пнула ее в грудь.

— Где зеркальце? — вопила Бакис. — Куда ты его дела?

— Она отдала его своему любовнику!

— Кто он?

— Какой-то матрос.

— Где его корабль?

— Отплыл сегодня в Рим. Ты больше никогда не увидишь своего драгоценного зеркальца! Нужно как следует наказать эту сучку, эту грязную тварь!

— О боги, боги! — рыдала Бакис, но вскоре жалость к себе сменилась бешеным гневом.

Афродизия уже пришла в себя, но была парализована страхом, толком не понимала, что творится вокруг, и лишь молча озиралась, не в силах ни заплакать, ни вымолвить слово.

Бакис вцепилась в ее волосы и принялась таскать по усыпанному мятыми цветами и залитому вином полу, выкрикивая:

— На крест ее! На крест! Распять! Дайте гвозди! Принесите молоток!

— О, я никогда не видела ничего подобного! — повернулась разом протрезвевшая Сезо к своей соседке.

— Пойдем посмотрим!

Все гурьбой ринулись из залы. Кризи, единственная знавшая настоящего вора и единственная причина преступления, тоже двинулась следом.

Бакис прямиком направилась в спальню для рабов, просторную комнату, где на полу валялись три тюфяка, на которых по двое спали сестры-рабыни. В глубине сооружения в форме гигантской буквы Т возвышался крест, который никогда еще не использовали. Под сконфуженный шепот гостей четыре рабыни подняли свою сестру на уровень перекладины.

До сих пор несчастная не издала ни звука. Но, ощутив грубое прикосновение неструганного деревянного бруса, она задрожала всем телом, и ее большие глаза еще больше расширились от ужаса. Ее поставили на колышек, вбитый посредине столба и служивший для поддержки жертвы, — иначе, без опоры, мышцы распятой могли бы разорваться, не выдержав тяжести тела.

Затем ей развели руки в стороны, к краям поперечного бруса.

Кризи молча наблюдала. А что ей оставалось делать? Она могла оправдать невинную рабыню, лишь выдав Деметриоса, который, разумеется, был вне подозрения и, конечно, жестоко отомстил бы ей. К тому же, рабыня была чем-то вроде дорогой вещи, и Кризи было забавно наблюдать, как ее подруга, по облыжному обвинению, собиралась собственными руками уничтожить вещь стоимостью в три тысячи драхм, как если бы собственноручно бросила в реку мешок с деньгами. Но разве заслуживает угрызений совести жизнь какой-то там рабыни?

В это время Гелиопея подала Бакис первый гвоздь, молоток — и началось истязание.

Гневом, опьянением, горечью утраты и тою жестокостью, которая внезапно может вспыхнуть в сердце любой женщины и превратить ее в фурию, — этими чувствами была объята Бакис, когда била молотком, испуская при этом столь же пронзительный, звериный рык, как тот, который рвался из груди Афродизии. Прибита одна рука, другая; прибиты ноги. Из ран хлестала кровь, и Бакис, раздувая ноздри, возбужденная видом и запахом крови, точно менада — вином, возопила:

— Но этого тебе еще мало! Воровка! Свинья! Матросская подстилка! Получай же!