Агафонкин и Время

Правило ему объяснил Митек. Агафонкину исполнилось тринадцать, и Митек стал готовить его к Назначениям: как Контакт установить, сколько времени на Контакт отводится да с какими словами вручать Отправителю малыйсердолик. Агафонкин освоил процедуру быстро, не задавая лишних вопросов. Ему не терпелось взять свою первую Тропу.

– Главное, Алеша, – Митек в последний раз проверил правильность одежды, обвязал шею толстым колючим шарфом – Агафонкин отправлялся в холодное Событие Мурманск-26декабря1971года0:28, – помни Правило Курьера: Курьер не вмешивается. Взял-передал и обратно. Если видишь на человеке беду, что плохое с ним должно приключиться – не предупреждай, не помогай.

Агафонкин кивнул и пообещал не вмешиваться. Его тогда это мало интересовало.

Позже, слушая споры Матвея Никаноровича и Платона Тер-Меликяна о его, агафонкинском, видении времени, он стал сомневаться и не один раз просил Митька объяснить ему Правило:

– Почему? – спрашивал Агафонкин – на растопыренных ладонях накручена шерсть, которую Митек сматывал в большие клубки, хотя никогда, никогда Агафонкин не видел, чтобы Митек что-то из этой шерсти вязал (да и зачем? Их одежда росла сама собой). – Ведь если действия в прошлом не оказывают влияние на будущее, поскольку будущее уже совершилось, а вернее, как и прошлое, совершается постоянно, то изменить ничего нельзя. Какая тогда, Митек, разница, если я помогу кому-то из Адресатов-Отправителей в условном прошлом: от этого ж ничего не поменяется? Просто станет одним кадром, одним вариантом больше, без продолжения. Так?

– Может, и так, – не спорил Митек, ловко наматывая нитку на пухнущий пушистой шерстью клубок. – Да только вмешиваться нельзя.

– Отчего ж нельзя, если ничего не поменяется?

– А если ничего не поменяется, Алеша, то какой смысл вмешиваться? – без особого, впрочем, любопытства интересовался Митек. – Сам подумай, не маленький.

Агафонкин думал. А надумав, находил Митька за его постоянной домашней работой и говорил:

– Чтоб себя лучше чувствовать, для того и вмешиваться. Чтоб не стоять-улыбаться, зная, что на человека через два часа кирпич упадет, а предупредить: не ходите по этой стороне улицы.

– Ты, Алеша, коли чувствовать себя лучше хочешь, пойди поспи, отдохни, – советовал Митек. – Или вкусного поешь. Хочешь, картофельные оладьи пожарю? Сверху сыру натрем?

Агафонкин не хотел оладьев и продолжал тревожить Митька расспросами, пока тот однажды не сказал:

– Думай, Алеша, что хочешь, а Правило Курьера не нарушай. А то с тебя спросят. Рад не будешь.

Голос у Митька звучал особенно глухо, словно он говорил из туннеля. Агафонкина убедил именно этот голос больше, чем слова.

“Откуда она меня знает? – думал Агафонкин. – Выяснить надо, посмотреть на нашу первую встречу”. Думал он об этом, впрочем, без особого энтузиазма от того, что Агафонкину в этот момент было слишком хорошо, и он послушно таял, уступая Катиным ласкам.

Катя мягко отклонила попытки Агафонкина ответить взаимностью, словно сперва желала утвердить свое на него право, подтвержденное безусловностью агафонкинского оргазма. Агафонкин перестал сопротивляться и позволил ее мягким горячим губам, ее влажному требовательному языку и тонким ищущим пальцам унести себя вниз по теплой реке. Он закрыл глаза и отдался потоку, превратился в последовательность ощущений – без мыслей, намерений, воли. Так твердые кристаллы сахара теряют свою природу и тают в горячем чае, становясь подслащенной водой.

– Тебе хорошо было? – шепнула Катя ему в ложбинку ключицы. – Хорошо?

Агафонкин кивнул и погладил ее по распустившимся волосам. Он слабо застонал, подтверждая, что было хорошо.

Катя прижалась к нему, поцеловала в шею и сказала:

– Не пугай меня так больше, Алеша. Я же тебя люблю. И хочу знать, что ты меня любишь.

Она приподняла голову и заглянула в агафонкинские зеленые глаза, пытаясь разглядеть в них ответ, прежде чем задаст вопрос:

– Ты ведь любишь меня, Алеша? Я ведь твоя, да?

Как правило, Агафонкин старался не врать. Бывало, что женщинам хотелось немного поиграть, и они шептали ему слова и требовали ответных слов. Агафонкин охотно говорил эти слова, оттого что они ровным счетом ничего не значили для обоих и просто служили еще одним элементом ощущений, вроде скользящих по телу рук и губ.

С Катей, однако, слова имели значение. А значение подразумевало ответственность.

– Конечно, люблю, маленькая, – неожиданно услышал свой баритон Агафонкин. – Никого так никогда не любил.

Катя засмеялась и стала целовать его в губы, шею, плечи, шепча, глотая звуки и поцелуи:

– Мой, мой, мой…

Это нужно было решительно прекратить.

а может не нужно

– Катюша, – Агафонкин не стал ее останавливать, чтоб не испугать, не встревожить – он уже понял, что она воспринимала с опаской любую попытку Агафонкина ограничить физическую близость, – а ты почему не на репетиции?

– Как почему? Ты же мне позвонил утром и попросил никуда не ходить, ждать тебя после часа дня. Я в театр сообщила, что не здорова, и сижу, тебя жду.