Агасфер. Чужое лицо

Цвет каторги ужинал. «Иваны», все как один в серых плисовых штанах, заправленных в короткие сапоги с «музыкой»[106], в косоворотках с расшитыми воротниками и лаковых картузах с надломленными короткими козырьками, делали вид, что не обращают на посетительницу своего внимания. На чистом рушнике были разложены кружки нарезанной ниткой колбасы, сало, почищенные и залапанные нечистыми пальцами вареные яйца, ломти белого хлеба. «Казенку», как и было принято на каторге, пили не из стаканов либо стопок, а из домашних чашек с отбитыми ручками.

Глоты, окружавшие арестантский «олипм», провожали голодными глазами каждый кусок, который «иваны», не торопясь, отправляли в заросшие бородами рты. Иногда чем-то не понравившийся кусок отлетал в сторону, где тут же вспыхивала схватка за каждую подачку.

Сонька убедилась, что ничего хорошего она нынче тут не услышит. Во времена дружбы с Семой Блохой самые уважаемые каторжане почтительно приветствовали королеву аферисток, усаживали на лучшее место, улыбались и всячески выказывали ей свое расположение. Сегодня было не так – но ничего поделать она уже не могла. У нее оставалось единственное «оружие» – быстрый ум, да еще острый язык.

Видя столь явно демонстрируемую холодность, Сонька поклонилась еще раз и пошла в атаку:

– Хлеб да соль, люди добрые! Вы меня звали, уважаемые, я пришла! Ежели не вовремя – скажите, в другой раз приду…

Только тут ее «заметили». Швырнув кусок колбасы в толпу глотов, «иван» Московит с деланым удивлением повернулся к остальным:

– Люди, кто-то тут вроде вякнул? Аль мне послышалось?

Начиналась жестокая игра с непредсказуемыми последствиями.

– И голос вроде знакомый, – поддержал игру другой «иван» по кличке Костыль. – Вроде как Соньки Золотой Ручки голос-то…

– Померещилось тебе, Костыль! – хохотнул третий. – Сонька – известная «аристократка» и «фармазонша»[107] высшей пробы, а не «мокрушница»!

– Была я Сонькой Золотой Ручкой и помру ею! – прервала их Сонька. – От самых уважаемых людей я эту кличку получила – не вам и лишать меня ее, насмешки надо мною строить!

Не ожидавшие такого отпора, «иваны» переглянулись. Наконец, Московит спросил:

– Так ты хочешь сказать, что «масть»[108] не меняла? А кто тогда Пазухина, Марина, Кинжалова и Кривошея полиции сдал? Кто Митю Червонца в тайге с пулей в голове оставил? С чьего поганого шепота Сему Блоху засекли насмерть?

– Никого я полиции не сдавала! Сами они попались – на часы дешевые у Никитина позарились! Митя Червонец – на мне, не спорю! А что же мне, уважаемые, женщине слабой делать было? Ждать, чтобы он мне головешку лопатой раскроил? Не успела бы стрельнуть – не говорила бы сейчас с вами! И за Сему Блоху я вам не ответчица! Я сожительница ему честная была! Я к Комлеву ходила, поклонилась ему денежкой, чтобы с береженьем бил. Отчего до смерти милого моего засек – с него и спрашивайте!

«Иваны» снова переглянулись: надеясь на свой авторитет, они не могли и представить, что в подобных спорах побеждают не аргументы, а тот, у кого язык лучше подвешен.

– Коли так все – разберемся, Сонька! Ты садись пока с нами, покушай, коли не побрезгуешь!

– Когда это я брезговала хорошей компанией? – Сонька смело уселась на нары, выплеснула остатки чьей-то водки на пол, подставила чашку. – Наливай!

Одним глотком опорожнила, выбрала кусок сала почище, кинула в рот.

Кто-то из «иванов» крякнул:

– Вот это по-нашенски!

– На халяву и уксус сладок! – покачал головой Костыль. – Чужое глотать – хитрость невелика! А сама-то, милая, людей уважить не желаешь? Поделиться, к примеру, «сламом» непомерным?

В камере повисло тяжелое молчание.

– Ну, чего примолкла, красавица? – подал голос «иван», которого все кликали то ли по фамилии, то ли по кличке – Баранов. – «Слам»-то не тобой единой добыт, крови на нем много и нашенской…

– С каких это пор честный вор должен делиться? – Снова пошла в наступление Сонька. – И от кого я это слышу?! От уважаемых на любой каторге людей, или от крыс поднарных? Согласная я: подельщика обмануть, без доли оставить – последнее дело! Но где тут подельщики-то мои? Из них один Пазухин в живых и остался. Так он сам себя доли лишил тем, что на меня фараонов навести пытался. А законы каторжанские что об этом говорят? Лишается тот подельщик доли! Так что никому и ничего я не должна, уважаемые.

– Ты погоди, бабочка, не торопись сию обитель покидать! – остановил Московит вставшую было Соньку. – Выслушай прежде, что каторга порешила!

– И что же вы решили, не спросясь меня, уважаемые? На сходняк позвали, а сами промеж себя уже договорились? Я ведь жизнью и свободой рисковала, пока вы тут в картишки перекидывались. Жалко, что Пазульского[109] Бог прибрал. Непременно бы заступился за меня каторжанский старец!