Агата Кристи

А тут вдруг в 1939 году выставили на продажу самую красивую усадьбу Торки, стоявшую на берегу реки Дарт, — Гринуэй. Еще мать Агаты восхищалась этой усадьбой и ее великолепным садом и парком. Классический белый георгианский особняк был, как водится, испорчен викторианскими пристройками. Но его продавали баснословно дешево — за шесть тысяч фунтов (в 2000 году он стоил пять с лишним миллионов)! Такие деньги легко было найти, и Макс упросил жену купить дом, продав потерявший привлекательность Эшфилд. Агата сомневалась, ведь в ее детстве владельцы Гринуэя имели совсем иной социальный статус, чем хозяева вилл в Торки, и ее мать даже не мечтала проникнуть в мир родовитой знати. Ей ли стремиться к недостижимому? Макс настаивал. Правда, его привлекал не статус, не дом, не желание сделать ей приятное. И она это понимала:

«Я знала, что Макс никогда по-настоящему не любил Эшфилд. Он мне этого не говорил, но я чувствовала. Думаю, он немного ревновал меня к нему, потому что Эшфилд был той частью моей жизни, в которой его еще не было, — то была только моя жизнь».

Эшфилд продали. В тот момент девочка, выросшая в нем, ощущала себя взрослой и счастливой, не чувствовала потребности цепляться за память прошлого, — а может быть, была даже рада расстаться с местом, где ей пришлось пережить смерть матери, признание Арчи в любви к другой и все ужасы 1926 года. Думала ли она, что когда-нибудь горько пожалеет о том, что предала родное гнездо, отдала его в чужие руки, погубила навсегда? Но тогда она гордилась собой. На заработанные собственным трудом деньги она купила недоступный родителям Гринуэй, вернула ему классические пропорции, устроила внутри современные ванные. Она превратилась в леди из поместья. И на этом душа Агаты Миллер, каждую неделю устраивавшей переезды в машинке из коробки на веревочке, успокоилась. Больше переезжать было некуда, она достигла вершины.

И тут началась война.

Она началась не так внезапно, как первая, началась не сразу и не в Лондоне. В Гринуэй переехали маленькие дети подруги новой хозяйки, подальше от ожидаемых бомбежек столицы. Но первым подверглось бомбардировкам именно южное побережье.

«Дэвид Маклеод, в высшей степени смышленый мальчик, был без ума от самолетов и прилагал огромные усилия, чтобы научить меня различать их марки. Однажды, глядя в небо, он заметил:

— Над нами летит „мессершмитт“.

— Нет, дорогой, — возразила я, — это не „мессершмитт“, это наш самолет, „харрикейн“.

— Это не „харрикейн“.

— Ну, значит, „спитфайр“.

— Это не „спитфайр“, это „мессершмитт“. Разве ты не можешь отличить „харрикейн“ или „спитфайр“ от „мессершмитта“?

— Но это не может быть „мессершмитт“, — сказала я. В этот самый момент на склон холма упали две бомбы.

Дэвид, чуть не плача, укоризненно сказал: „Я же говорил тебе, что это „мессершмитт“, а ты не верила!“».

Дети уехали, но и война как бы ушла вслед за ними. Торки больше не бомбили, зато теперь бомбы падали повсюду в Англии. Даже в тихий Эбни, дом Уотсов, свалилась маленькая бомба и, не разорвавшись, мирно улеглась перед камином рядом с ковриком недоумевающей собачки. Мэдж не знала, смеяться ей или пугаться. Но в Чешире такие случаи были скорее забавным эпизодом. Для Лондона же начались два страшных года «Битвы за Англию». Дом на Шеффилд-террас пострадал от взрывной волны так, как дом в романе «Берег удачи»: развалились нижний и верхний этажи, а средняя часть уцелела. Маллоуэнам пришлось переехать в съемную квартиру, и менять жилье пришлось еще много раз за годы войны.

Бомбежки сделались атрибутом повседневности. Агата никогда не спускалась в убежище, опасаясь оказаться заживо погребенной под развалинами дома: проще умереть сразу. Но некоторые меры предосторожности она принимала: «Ложась спать, я прикрывала голову подушкой на случай, если посыплются выбитые стекла, а на кресло, рядом с кроватью, клала самые дорогие свои пожитки: шубу и резиновую грелку — вещи совершенно незаменимые по тем холодным временам. Таким образом, я была готова к любым превратностям». Заслышав очередной вой сирен и грохот снарядов, она бормотала сквозь свой всегдашний крепкий сон «Боже, опять!» — и засыпала снова.