Агатовый перстень

Деревянным жестом Энвербей вскинул вперед руку, приглашая начавших с трудом приподниматься курба­шей сесть, и громко сказал:

—  Бисмилла! Да утвердится и возвеличится могу­щество и мощь разящего меча пророка Мухаммеда, да произнесется имя его с подобающим трепетом и уваже­нием.

Все провели ладонями по бородам и сказали хо­ром:

—  О-оминь!

—  Аллах экбер! Приступим к совету! Славные газии, воины, наступил   день свершений. Великие дела предстоят нам. Завтра мы начинаем великий   поход на большевиков. Точите сабли, заряжайте винтовки. Храб­рые мои львы, ударим на врага. Но, о мусульмане, в наши ряды пробралась измена. Чёрную кость — народ — разъедает червь жадности. Когда раб зажиреет, в колодец плюнет. Когда собака  зажиреет, хозяина уку­сит. Крепко держите    плётки, рвите спины, ломайте большевистский дух. Тушите пышащее пламя  нечестия. Не давайте потачки бездомным нищим, когда они смот­рят исподлобья. Помните: люди чёрной кости — враги нам. Бедняки — смута в войске.    Берегитесь. Видишь вражду — искореняй! Кончай! Дух большевизма души! Враги без головы лучше! Не медли! Кончай! Кроткость — преступление. Будь беспощаден! Мягкость — бе­да! Пленных истребляй, сей ужас...

То ли духота, то ли волнение подействовали на Энвербея, но голос его всё чаще, прерывался, и речь пре­вращалась в отдельные хрипящие, полные ненависти выкрики, похожие на дервишские вопли... Пот катился крупными каплями по его лицу. Он пошатнулся. Мёртвоголовый адъютант поддержал его под локоть и что-то шепнул.

С минуту Энвербей стоял молча, слегка покачиваясь. Голова его, затянутая космами дыма и чада, странно шевелилась под самым матерчатым потолком шатра, лицо расплылось в белую искажённую маску...

Наконец он заговорил снова, но на этот раз спокой­но, и все почему-то облегченно вздохнули.

—  Мы ожидаем прибытия на нашу ассамблею ишана кабадианского Сеида Музаффара, — многозначи­тельно произнёс Энвербей. Он не скрывал своего лико­вания.

—  Ишан Сеид Музаффар, — продолжал он, — немно­го задерживается, а  потому мы приступим к военному совещанию. Обсудим некоторые детали    военного на­ступления. Сейчас с вами, о храбрые мои воинские на­чальники и    газии, будет говорить уполномоченный королевского британского правитель-ства господин Малькольм Филипс.

Из-за широкой спины Мохтадира Гасан-эд-Доуле Сенджаби выдвинулся седоватый сухой человек в полу­военной одежде. Господин Малькольм Филипс обвел взглядом присутствующих, ожидая, очевидно, изъявле­ния чувств, но так как их не последовало, он вопроси­тельно поглядел на Энвербея.

—  Господин Малькольм  Филипс прибыл прямо из Лондона.

—  Из Дели, — поправил его Филипс.

—  Из... из Дели... Прибыл, чтобы сообщить важные новости нашему могущественному и победоносному ис­ламскому воинству.

Где-то совсем близко рассыпались дробью винтовоч­ные выстрелы, и все невольно вздрогнули.

Слегка откашлявшись, господин Малькольм Филипс вышел вперёд и заговорил:

—  Правительство его величества короля уполномо­чило меня выразить удовлетворение мужественными и доблестными подвигами вашими в борьбе с  ненавист­ным большевизмом и коммунизмом на Востоке.

Мёртвоголовый адъютант быстро перевёл его фразу. Англичанин продолжал:

—  ...И доблестными поступками льва ислама, зятя халифа, командующего Энвера-паши...

В шатре началось оживление.

Ого! Значительное заявление! Большие, видно, про­изошли перемены.

Кто не знал, что у Энвербея с англичанами были всегда натянутые отношения еще со времен 1914 года. Видимо, Британия ныне решила безоговорочно поддер­жать зятя халифа. А раз так, польётся потоком англий­ское золото, пойдут всё новые и новые караваны с вин­товками, пулемётами, патронами. Дела улучшаются.

Слова британца произвели преотличное впечатле­ние и на Энвербея. Он ещё больше выпятил грудь и, потрогав торчащие стрелки усов, поглядел на стоявших в глубине турецких офицеров. Тотчас же он перевел взгляд на собрание. Очень хотелось бы уловить переме­ну в выражении лиц, но все они сливались в краснова­тые лоснящиеся  пятна. По-прежнему чадили факелы. Ослепляюще бил свет газокалильного фонаря, давил на всё низкий выгнувшийся потолок шатра, отчего дела­лось нестерпимо душно.

Едва только курбаши и беки разобрались в смысле слов англичанина, как в шатре стало оживленно. Конец речи Малькольма Филипса заглушили шумные «дост» и «офарин», коими на тоях и празднествах зрители и гости приветствуют удачливых плясунов и музыкантов.

Шум нарастал, и Энвербей, постояв немного, уселся сам на расшитые подушки и пригласил сесть своих приближённых, отказавшись от мысли произносить речь сейчас. По физиономиям сидевших поближе видно было, что все хотят есть и дастархан манит глаза и же­лудки.

Сделав знак, чтобы вносили угощение, Энвербей на­клонил голову к что-то оживлённо говорившему англи­чанину, но шум вдруг стих. Энвербей увидел, что от входа по длинному проходу между дастарханами идёт высокий худой человек, с горящими, глубоко запавши­ми глазами, сопровождаемый невысокими вооружённы­ми крепышами.