Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец

В тот год, когда Урсула официально закончила свое образование, Гитлер организовал в Мюнхене пивной путч – провалившуюся попытку coup d'état[1], после которой имя будущего фюрера стало известно в каждом доме, а сам он оказался в тюрьме, где надиктовывал Mein Kampf, нацистскую библию ненависти.

Урсулу, впитавшую политические убеждения отца, потрясенную происходившей на ее глазах деградацией, ужасал фашизм, и завораживали носившиеся в воздухе идеи социального равенства, классовой войны и революции. Ее неумолимо влекло к коммунизму. “В Германии грядет своя социалистическая революция, – заявляла она. – Благодаря коммунизму люди станут лучше и счастливее”. Большевистская революция доказала, что старый порядок прогнил и был обречен. Фашизм должен был потерпеть поражение. В 1924 году Урсула вступила в Kommunistischer Jugendverband Deutschlands, Коммунистический союз молодежи Германии, примкнув к идеологии, которой останется верна всю жизнь. Ей было шестнадцать лет. Как и другие коммунисты родом из зажиточных семей, Урсула не афишировала свое привилегированное происхождение. “Мы жили намного скромнее, чем можно было себе представить, – подчеркивала она. – Один наш прадедушка торговал в Галиции шнурками для ботинок с тележки”.

Молодые коммунисты – единомышленники Урсулы – из разных уголков, классов и общин Берлина стремились свергнуть иго капитализма и создать новое общество. Эта дурманящая атмосфера была питательной средой для дружбы. Габриэль “Габо” Левин, юноша из среднего класса, жил на окраине Берлина. Хайнц Альтман был симпатичным подмастерьем, чьи напутствия послужили для Урсулы “окончательным стимулом” вступить в партию. Это были молодые бойцы немецкого коммунистического движения, и Урсула была счастлива вступить в их ряды. После первомайской демонстрации 1924 года жажда риска не покидала ее до конца жизни. Кровоподтеки от ударов полицейской дубинки со временем зажили, но гнев Урсулы остался с ней навсегда.

По выходным члены Коммунистического союза молодежи разъезжали по селам, рассказывая о марксизме-ленинизме немецким крестьянам, которые, бывало, в ответ натравливали на юных проповедников своих собак. Однажды вечером в Лёвенберге, на севере Берлина, один сердобольный фермер пустил их компанию заночевать у него на сеновале. “В тот вечер мы особенно веселились, – писала Урсула. – Едва мы легли, кто-то стал фантазировать, как здесь будет через двадцать лет. Лёвенберг в 1944 году! Уже давно наступил коммунизм. Мы долго спорили, упразднят ли к тому времени деньги. Мы, к сожалению, тогда совсем состаримся – нам будет уже за тридцать!” Засыпая, они грезили о революции.

Урсула была прирожденным миссионером. Она никогда не читала нотаций, но любила обращать людей в свою веру и атаковала неверующих до тех пор, пока их мировоззрение не совпадало с ее собственным. Первым делом она принялась за свою няню. “Я старалась ей все объяснить. Она считала, что я говорю дельные вещи”, – заявляла Урсула. Ни капельки не заинтересовавшись, Ольга Мут тем не менее вселила в девушку уверенность, что внимательно ее слушала.

Родителям Урсулы не нравилось, что их дочь попадает под полицейские дубинки и проводит ночи на сеновалах в компании юных коммунистов. Заметив, что “единственной интересовавшей ее областью было чтение”, Роберт договорился, чтобы ее взяли ученицей в книжный магазин Р. Л. Прагера на Миттельштрассе, торговавший юридической и политической литературой. Берта принесла ей пару туфель на каблуке, темносинее платье с белым воротничком, перчатки и коричневую сумочку из крокодиловой кожи. Перед первым выходом на работу Урсула подверглась тщательному осмотру матери и няни.

“Ничего спереди, ничего сзади, – сказала Олло. – До сих пор как мальчишка”.

“Зато ножки точеные, – отметила Берта. – Но чтобы их заметили, нужно ступать маленькими шажками”.

Олло согласилась: “Нашей Урсель никогда не стать леди”.

Как и все, что говорила Ольга Мут, это было сурово, но справедливо. Урсула с ее длинным носом, копной волос и прямолинейностью была бесконечно далека от образцов женственности. “Я никогда в жизни не превращусь в прекрасного лебедя, – писала она в своем дневнике. – Не могут же мой нос, уши и рот внезапно взять и уменьшиться!” Но даже в отрочестве от нее исходило мощное сексуальное притяжение, перед которым многие не могли устоять. Она хихикала, замечая, как чинивший крышу Дрезденского банка кровельщик присвистывал ей вслед, когда она ехала на работу на велосипеде: “Раскрыв объятия, он посылает мне воздушный поцелуй”. С ее яркими глазами, изящной фигурой и заразительным смехом она никогда не скучала без партнера на молодежных вечеринках в Целендорфе. На одной из них она была в “коротеньких красных шортах и облегающей блузке с накрахмаленным воротничком” и танцевала до полседьмого утра. “Говорят, я перецеловала двадцать юношей, – рассказывала она брату. – Вряд ли, максимум девятнадцать”.