Агенты Берии в руководстве гестапо

К таким источникам, как военные мемуары, также стоит подходить с осторожностью. Какой бы стороне они ни принадлежали. Потому что приукрашивать свои воспоминания свойственно отставным генералам всех времен и народов. Тем более что писались они по прошествии значительного времени после войны, когда невольно тянет «подлакировать», сгладить «острые углы». И германские военачальники в данном плане отнюдь не были исключением. Известно, например, что Манштейн многократно преувеличил русские силы, противостоявшие ему в Крыму. Откуда-то взял масу танков, которых там отродясь не бывало. Свои же силы преуменьшал — видимо, считая лишь немцев, но «забывая» подчиненные ему румынские дивизии. А один из неудачных штурмов Севастополя Манштейн просто выпустил из воспоминаний, словно его и не было.

1944 г. стал для качественного и количественного соотношения сторон переломным. Последовали знаменитые «десять сталинских ударов». Наступательные операции, разнесенные по месту и по времени. Осуществлявшиеся последовательно, с перебросками части сил и средств на другие участки — заставляя германское командование метаться и распылять внимание и ресурсы то на один, то на другой фланг. Первый удар — Ленинградско-Новгородская операция. Второй — Корсунь-Шевченковская, третий — Крымская. Обратим внимание, многие из них завершались для немецких войск окружениями. И Корсунь-Шевченковское сражение, и Крым стал, по сути, огромным «мешком». Особенно эффективной в данном отношении стала летняя Белорусская операция, когда возникло сразу несколько «котлов» — Витебский, два Бобруйских, Минский…

По последствиям это было примерно равнозначно германским операциям 1941 г. Если из окружений и удавалось просочиться или пробиться части личного состава, то терялось тяжелое вооружение и техника. Терялась и значительная доля старых, опытных кадров, заменяясь недоученными новобранцами. Для затыкания «дыр» приходилось вводить в бой новые, наспех сформированные части, попадавшие под удары и несшие повышенные потери. Как уже отмечалось, «посыпались» германские союзники, что вызвало дополнительные сложности. Прорыв в Белоруссии сделал возможными удары на флангах возникшей грандиозной «дыры». Последовала блестящая Львовско-Сандомирская операция. Последовали прорывы в Прибалтике, в результате чего на Курляндском полуострове оказались «запертыми» до конца войны 33 дивизии…

И если почитать впечатления самих немцев — нет, не приглаженные мемуары, а документы того времени, донесения, письма и дневники конца 1944–1945 гг., сохранившиеся в большом количестве, то они поразительно напоминают те же воспоминания Симонова 1941-го. Всюду, чуть ли не со всех сторон, «русские танки». В воздухе — только «русские самолеты», а своих нет как нет, русская артиллерия устраивает «настоящий ад». А советские солдаты начали поговаривать, что «немец стал не тот». Хотя германские войска сопротивлялись жесточайше, дрались за каждый рубеж, но нет, солдаты уже каким-то образом ощущали — «не тот». А советские полководцы — И. С. Конев, Г. К. Жуков и другие, отмечали ослабление оперативного искусства германского командования. Дескать, куда прежнее мастерство подевалось? Указывали, что немцы стали действовать по шаблонам, неуверенно, то и дело допускать ошибки.

Никуда оно, конечно, не девалось, военное искусство. Германской армией руководили те же полководцы, что в начале войны, или многие из них. Но на них напала та же беда, что на наших начальников в 1941–1942 гг. Приходилось оперировать уже не по собственному разумению, а вынужденно. Принимать решения импровизированно, без подготовки, без достаточной оценки обстановки. И не теми силами, как хотелось бы, а теми, что имеются. Это тоже не «неумение воевать», а объективная закономерность.

Стоит коснуться и «двойных стандартов», увы, бытующих в оценке тех или иных событий войны. Так, почему-то лишь в плоскости «тирании Сталина» делаются попытки рассматривать поддержание суровой дисциплины в тылу. В той же плоскости нередко преподносятся жестокие расправы над всеми, кто сотрудничал с оккупантами — и был за это расстрелян, повешен или сослан в лагеря. Но авторы этих обвинений почему-то предпочитают забыть, что во время любой войны мобилизация тыла и дисциплина — вполне нормальные и естественные меры. В Первую мировую Николай II (в отличие, кстати, от англичан и французов) таковых мер предпринимать не стал, при нем русский тыл продолжал жить по законам мирного времени — и что получилось?