Агхора. По левую руку Бога

Постичь его учение было нелегко: он намеренно усложнял свои уроки. Когда он хотел научить меня чему-либо, он очень искусно вплетал это в сеть повседневных дел, связанных с другими учениками, проживающими в комнате, и я должен был быть достаточно бдительным, чтобы распознать, что от меня требовалось. Через несколько недель или месяцев он расспрашивал меня об этом уроке, причем внезапно и безо всякого предупреждения. Ожидалось, что я не только замечу и запомню необходимое, но и наилучшим образом внутренне проработаю ситуацию. Вималананда часто замечал: «Что за система образования у нас сегодня? Студенты заранее знают все, о чем их будут спрашивать на экзаменах: так любой идиот может просто вызубрить кучу шпаргалок. Главное в проверке кого бы то ни было неожиданность, когда человек менее всего готов к испытанию. Только тогда можно точно знать, насколько глубоки его познания на самом деле».

Иногда даже просто следить за тем, что говорил Вималананда, было настоящим испытанием. В зависимости от настроения и состава аудитории он мог говорить на очень беглом высокопарном английском, на разговорном гуджарати или (чаще всего) на хинди. Когда на него что-то нападало, он мог перейти на витиеватый урду, а иногда перескакивал на маратхи или бенгали. У него были все задатки актера, и он владел невероятным разнообразием языковых стилей. По своему желанию он мог легко переключаться с одного из них на другой для получения конкретного эффекта в общении с аудиторией. В течение восьми лет и девяти месяцев, которые я имел счастье знать его, он повторял каждую из своих любимых историй дюжину раз или даже чаще, но каждый раз он делал это по-новому. Каждое повторение несло в себе уникальный аромат его стиля изложения.

Поэтому переводить его было нелегко. Я переводил его слова на английский, стараясь приводить используемый им словарный запас и стиль изложения, на каком бы он языке ни говорил, в примерном соответствии с его обычным стилем английского языка. Опираясь на воспоминания и на те короткие заметки, которые я делал после наших с ним бесед, я решил, что лучше всего будет оставить излагаемую информацию полностью в том виде, в каком давал ее он — с тем, чтобы читатели могли представить, если захотят, что они сами сидят рядом с Вималанандой и слушают его истории.

Есть еще одна причина, по которой я передаю его слова без изменений. Впечатление, которое Вималананда производил на людей, достигалось главным образом не за счет того, что он делал, а за счет того, как он это делал, — не тем, что он говорил (хотя это было, конечно, важно), но тем, как он это произносил. То, кем он был, было значительнее того, что он делал. Он заставлял людей докапываться до его внутренней реальности, но чаще всего они уходили с пустыми руками. Те немногие, которые знали его хорошо — хотя бы поверхностно, — никогда не сходились во мнении, кем же он был, ибо индивидуальность его была различной для каждого из его друзей. Он представлял собой множество разных людей (в одном теле). Однажды, еще до нашей с ним встречи, у него появилось желание записать свои размышления, сопроводив их свидетельствами своих близких знакомых. Он спрашивал некоторых из них: «Если бы вам нужно было написать что-либо обо мне, что бы вы писали?» Один из друзей ответил одним словом: «Разносторонний». — Другой сказал: «Словами невозможно выразить реальность». Третий выразил свое мнение так: «Я бы вернул лист бумаги чистым, ибо не сказав ничего, можно сказать все». Последнее же слово было за его приемной дочерью, которая сказала следующее: «Зачем кому бы то ни было читать о вас? Если они лично не переживут все, связанное с вами, они никогда не смогут познать реальность».

Несомненно, ею руководило чувство собственничества, и в действительности она знала его не лучше, чем остальные, но идея понятна: как можно передать многомерное с помощью двумерного шрифта? И дело не в том, что он хотел что-то скрыть. В нем не было скрытности, он никогда не напускал на себя загадочный вид. Каждый имел возможность исследовать его. Он говорил с нами так, как ребенок разговаривает со своей матерью, не стремясь утаить или приукрасить что-либо для создания лучшего впечатления о себе. В душе он был поистине невинен, во многом подобен ребенку и никогда не стыдился проявлять свое искреннее изумление или признавать свои ошибки. И, опять же подобно ребенку, он не любил проигрывать в играх. Обитающий в нем агхори всегда стремился к выигрышу.