Агнец или Растительная овца

щурился и рассматривал остальных. Рынок репутаций и целая исповедь из колючих ям. Они стояли грустные такие, униженные. Кто-то опустил глаза, другой ежился, как слово перепутал, третий дышал так громко, как будто хотел выдышать всю свою силу. Какой-то сонный эстет ходил и вымерял кругозор. Еще стандартная пачка людей – ободранные шкафами, стояли, потупив взоры, стесняясь несовершенства своих одежд.

Люди стояли окоченелые, но довольно спокойные, хотя один из них ржал – скорее всего, в первый раз вывели. Стоял на позоре и ржал прямо в голос, разглядывая конфискованный хлам. Там лежал этот позорный конфискат: устаревшие приборы, плохая одежда, и можно было наблюдать – как музей; люди отдергивали руки, морщились, и сжигали их большими кострами, эти устаревшие вещи, но когда человека наказывали, ему давали одну из таких вещей, например, устаревший прибор, и он должен был пользоваться им целую неделю. И некоторые коллекции прошлого сезона заставляли примерять – стыд, и отсюда повседневные параноики, за которыми ходили по следам платяные шкафы, а в этих шкафах квадратный страх бедненькой пустоты, которая спряталась там, и ее не видят, ее обходят глазами, говоря: вещей нет, так не скажут, но скажут: пустота есть, и чего только нет. Можно почувствовать затылком, как он стоит прямо позади – хищный пустой шкаф, стоит и унижает человека. Испуганные пустотой шкафов, нервные, с горящими затылками, слушающие, когда он еще подойдет, и будет рассыпаться на щепки тяжестью своего положения или, напротив, навалится так, вдавит себя в человека – до синего цвета, пятно угрозы – так люди ранят себя шкафами…

– Ну хватит уже бормотать!

Идвик вжался тоскливо в угол и пытался рот прикрывать руками, но глаза оставались свободны и вели усиленное наблюдение – старая привычка, которая выдавала его: он работал в сфере коммуникаций. Прикованный к гонорарному кругу, вокруг которого нужно было ходить по собственной голове, чтобы выделялось масло, он нес тяжелую ношу чреватости. Так получалось, что ему попадались люди, которые разводили злобу, садовники своего голоса, как растили цветы внутри, так они выращивали копья, и потом запускали их – бешеный металл голоса. Они умели находить поводы для позора. Так Идвика, к примеру, выводили не только за бубнеж, но и за то, что он любил качаться, и тут он мог бы подумать: странные законы – людям разрешалось курить, но они не могли качаться из стороны в сторону, к примеру, при чтении, они не могли качаться туда-сюда, как наподобие маятников. Вот Идвик качался, и его отметили «псих какой-то» и снова вывели позор, а там всякие франтики через один, только разворачивать, пока руки не слипнутся, – так что он все-таки выделялся на общем фоне, но не сказать, что критично, по крайней мере, ни разу его не затоптали ногами, а то ведь могли: опозоренные бывают страшны в своей скуке, а чем им тут было заняться, только вымещать свой позор на остальных, пока не продрогнут от стыда.

Иногда кто-нибудь вылетал, как ушедший с позора, но эта уловка не работала: любое наказание надо было отстоять до конца. Идвик прятался в свои рукава, замазывал рот собственной слюной и продолжал наблюдать, оценивая текущую напряженность. Время от времени сюда заскакивали никто, те самые никто, которые приходили на смену профессионалам, и если они сталкивались с оригиналами, позор многократно усиливался. Некоторые приходили сюда, чтобы сослагаться, – увидеть свое наклонение, как сильно они смогут прогнуться. Одни казались незаметными, другие отчаянно рекламировали свои зрачки, и сложно было рассчитывать, что кто-то из этих людей предпримет увлекательный разговор. Надо было себя как-то занимать, и Идвик витал, Идвик метафорировал. Он смотрел на дверь и думал: «были ли духовные двери, когда-либо существовали? Швейцар мироздания какого-то дня почил… Или и вовсе его не нарождалось?» Вспоминал улицу, и новый фасон: какие-то каменные мостовые громко лежали, шаркая повстанцами…

– Когда же этот идиот замолчит?! – крикнул тот самый, который ржал, но хлеба никак не выходило.

Идвик ощутил изморозь, и как оно болезненно прожгло невидимым холодом: он снова бормотал, и нет бы, как другие, стоять, мило осматриваться, немного выжидать, но он продолжал бормотать. Что-то про человека наедине с этим миром, который навыдумал развлечений, проживал их за столько-то лет, а потом ничего не интересно было, все такое маленькое. Веселиться, веселиться, ржать с жадной изощренностью… Что-то такое бубнил, пока не провалился в собственные мысли, и хорошо, что успел напихать рукава в самое горло.