Агония

Семнадцатый, как и каждый год, начался первого января. Второго рабочие к станкам не вышли, Степан не знал, чего они добиваются, пришел на завод по привычке и от любопытства, в толпу не лез, молчал в сторонке, наблюдал. Жандармы на рысях вылетели сразу с обеих сторон, переулок закупорили, будто бутылку. Поначалу заводские огрызнулись, полетели камни, крепкие ладони схватили привычное им железо, но всхрапнули широкогрудые кони, тускло засветились обнаженные шашки — толпа шарахнулась, рассыпалась. По указке хозяев, хватали зачинщиков. Степан растерялся, но виду не подал, стоял, опустив тяжелые руки в карманы, прикидывая, как бы убраться по-тихому. Тут какой-то неразумный в штатском решил отличиться, схватил Степана, вцепился в него, как болонка в волкодава. В те времена не то что самбо либо каратэ, бокс людям был в диковинку, и Степан лишь опустил кулак на франтоватую шапку штатского. Будь у него голова и ноги покрепче, он бы только по колени в мостовую влез, но организм у штатского оказался неподходящий, рассыпался. Позже врачи над ним колдовали, собрать не удалось, и душа неразумного улетела по назначению, а тело предали земле.

Кличку Хан он получил в тюрьме, и не только потому, что был широкоскул, узкоглаз и волосом темен, но и за свою невозмутимость и молчаливое высокомерие. Силу уважают везде, в тюрьме же — вдесятеро. Степан только порог камеры переступил, а обитатели “академии” (так величали тюрьму уголовники) уже знали, что парень филера убил кулаком. Ждали Илью Муромца — пришел парень, каких на заводе двенадцать на дюжину. Роста мужского, нормального, в плечах широк, однако не могуч, не деловой и не идейный — в общем, сплошное разочарование. В камере на двенадцать мест проживало шестнадцать душ. Табель о рангах здесь соблюдалась строже, чем при дворе императора, с той разницей, что место человека в Петербурге определяли родословная, золото и связи; здесь, в камере, владычествовали сила, жестокость и золото. Были еще в цене карточные шулера, хорошие рассказчики — острословы, фокусники, которые могли развлечь, убить время — самого страшного врага заключенного. Элита в камере располагается не сверху вниз, а снизу вверх, потому как дышать необходимо каждому, в законе ты или взят от сохи на время, без кислорода не обойтись.

Степан перешагнул порог во время обеда, поздоровался тихо, сел в углу на пол, закрыл глаза. А должен он был приветствовать людей громко и весело, старосте, которого легко определить по тому, где и как он сидит и что ест, — персональный поклон, назвать имя и кличку, статью уголовного кодекса, которую клеют безвинному. Факт своей невиновности следует подчеркнуть особо. Ежели староста места для прибывшего не освободит, необходимо место и еду у слабейшего отнять: с одной стороны, ты свою визитную карточку предъявишь, с другой — людей развлечешь.

Порядки в тюрьме у уголовников были строгие, нарушителя ждала жизнь тяжелая.

Кабы не мокрое дело стояло за новичком, снарядили бы его вмиг парашу чистить. Однако филер у человека за спиной. Вроде бы и дело благородное, и необычным способом решенное, но староста лишь глянул недовольно. Люди притихли, ели молча, ждали.

Староста, выходец из Тамбовской губернии, носил интеллигентскую кличку Кабан, соответствуя ей внешностью, силой, свирепостью и умом. Один из сроков он отбывал в Одессе, откуда вынес с десяток манерных слов и плоских шуток. Тонкого юмора Кабан не понял, добродушия и жизнерадостности одесситов не оценил. В среде серьезных воров Кабан был никто, в камере, где народ подобрался мелкий, лютовал безнаказанно и постепенно уверовал в свое величие.

— Люди, кажется, в дом кто-то вошел? — Кабан брезгливо отбросил огрызок колбасы, который был проглочен подручным чуть ли не на лету.

Есть уже закончили, смотрели на старосту преданно, пытаясь понять, чего от них, людей, требуется.

— Привиделось тебе. Кабан, — хихикнули из угла неуверенно. — Никто не входил в дом.

Кабан повел круглым плечом, подтолкнул своего подручного, здоровенного мужика с лицом еще не брившегося подростка по кличке Тятя.

— Слыхал, убивец гость-то наш? — Кабан густо рыгнул. — В приличное общество убивца подсунули.

— Трупоед он, — ответил Тятя.

— У этого филера родимчик был: тронь пальцем — и покойничек, — подхватил кто-то.

— Людоед, значит? — Кабан поскреб щетину на подбородке. — Убогих обижает?

— В дом вошел без поклона...

— Не представился по-людски...

— Не уважает...

Поняв, что Кабан желает развлечься, общество зашумело, почти каждый пытался завернуть что-нибудь веселенькое, не договорив, смеялся первым. Хохотали неудержимо. Поддержи Степан общество, пошути над собой, скажи о себе несколько слов — и все бы обошлось.

Степан дремал в углу, издерганный на допросах, где ему пытались привязать политику. И рабочие, и хозяева отозвались о нем одинаково, лишний политический и охранке был ни к чему, Степана признали уголовником. А уж какое убийство — умышленное, нет ли — суд решит.

Степан дремал, шум, поднятый в камере, его не беспокоил.