Агония

— Гусь? — Корней хмыкнул пренебрежительно. — Что же, и люди в городе перевелись, если Гусь среди деловых слово имеет?

— Сипатый прибыл, — не поднимая головы, ответил Савелий, не хотел он видеть Корнеевых глаз. — С ним Леня Веселый и Одессит.

— Солидная публика, — равнодушно сказал Корней, — Ты им сказал, что я, Корней, ребятишек собраться просил? Ты не запамятовал, ведь говорил я тебе?

— Говорил, — Савелий вздохнул, — Ты, Корнеюшка, вообще сказывал, мол, надо бы. А люди место и день определили, я тебе передал.

— Спасибо, буду обязательно, — Корней остановился, так как впереди звякнул трамвай. Там ходили люди, и вместе им показываться было ни к чему. — Я к вечеру приглашу пару дружков перекусить, ты приходи, — он поднял голову, выждал, пока старик взглянет. — Сипатый с ребятами из Москвы уйдут, а ты останешься. Приходи, Савелий Кириллович, будь ласков.

Только расстались, старичок засеменил к Сипатому, все как есть доложил.

— Сходи, старик, — сказал Сипатый. — Корней умом долог, мы его уважаем. Спать тут будешь, — он хлопнул по дивану, на котором сидел.

Понял старик: требуется у Корнея все выслушать и здесь доложить. Сипатый хочет Корнея убрать, однако не сам, а чтобы сходка решила. Сходка одного уберет — другого поставит, другим будет Сипатый. Для того он и Ленечку с Одесситом привез: в большом авторитете ребята, в Москве им совсем не нужно появляться. Напачкали они в стольном городе. Однако прибыли, не побоялись, значит, им обещано солидно.

Сипатый отдавал должное уму Корнея, но, как большинство людей, полагал, что сам-то он, Сипатый, посмекалистей.

Так Савелий Кириллович оказался за столом у Корнея.

...За обедом присутствовал еще один гость — выпускник Московского университета, бывший священнослужитель, некогда известный медвежатник, а ныне хозяин городских беспризорников — Митрий. Единственный человек, которого не покидали хорошее настроение и аппетит, чувство юмора и вера, что не хлебом единым жив человек. При всех безобразиях своей пестрой и шумной, как новогодняя ярмарка, жизни Дмитрий Степанович Косталевский оставался человеком, хотя зачастую его представления о добре и зле не совпадали с общепринятыми.

Ничего от присутствующих Митрий не хотел, никого не боялся, потому был всех сильнее и жизнерадостнее. Его присутствие здесь объяснялось просто: лучше его подопечных обеспечить охрану предстоящей сходки не мог бы даже уголовный розыск.

Корней терпеливо ждал, пока Савелий Кириллович дочиста обслюнил последнюю косточку, вытер рот ладошкой и перекрестился.

— Ну вот, милые люди, — тихо, будто разговаривая сам с собой, сказал Корней, — время сеять — время убирать злаки.

Савелий, услышав что-то знакомое, на всякий случай перекрестился, Митрий гулко гмыкнул, однако смех сумел проглотить.

— Людишки, как слышали, собраться решили, некоторые, рискуя, прибыли в стольный город, — Корней оторвался от созерцания своих тщательно отполированных ногтей, оглядел присутствующих. — Я вам своего нового друга не представил, — он улыбнулся Хану. — Хороший человек, наш, одного товарища любопытного на моих глазах жизни лишил. Хотел я помешать — не успел: ловок больно. Зовут его простым русским именем — Хан.

— Я только и расслышал, что Хан, — громко сказал Митрий. — Подходяще окрестили.

— Хан, говоришь? — переспросил Савелий. — Старый, совсем глухой стал.

Корней нарушил главную воровскую заповедь: о делах друг друга не говорить, о мокрых даже не помнить. Корней выдал Хана с потрохами. Митрий открыто выразил свое неодобрение, Савелий поддержал его. Кабан же ничего не понял, да и разговаривать ему в таком обществе было не положено.

— Не расслышали потому, что сказано ничего не было, — Корней свое сделал, теперь можно в благородство поиграть.

Хан пустыми глазами обвел собравшихся, слова не сказал, бровью не повел. Даше не было жалко черномазого, как она про себя называла Хана, она встала, кивнула и ушла в малую горницу. Стоя у окна и выводя узоры на пыльном стекле, она думала, что теперь черномазый обречен. Корней с ним сейф вспорет, деньги заберет и наведет уголовку на содельника. Вон сколько человек знало, что Хан сотрудника угро убил: кто шепнул, поди разберись. Даша вспомнила Толика Щеголя — ее первый дружок на воле. Веселый, бесшабашный и щедрый Толик мог у одного украсть, другому отдать, дружбу воровскую ценил больше жизни. Даша поверила, что есть такие люди на земле, от всего свободные: у кого лишнее взял — кому захотел, подарил. Толик не отдал местному па-хану долю, и мальчишку зарезали. Лишили жизни без суда присяжных, революционной тройки или народных заседателей. Позже выяснилось, что деньги он передал через дружка, который с ними из Ростова мотанул на юг.

Воровской закон не любит бюрократии: сказал, как отрезал, сильный — у слабого, подлый — у наивного. Долог был путь Даши Паненки к Корнею — корню воровского сообщества, много она повидала, пока шла по нему. И пришла. Тут карты не крапят, нож в рукаве не прячут, все в открытую.

Глупый Костя, говорит о загнанных жизнью людях... Всех, всех к ногтю и ее. Паненку. Не люди они...