Агония

— Воровка никогда не будет прачкой! Запомни, Корней! Никогда!

По комнате ползал страх. Он был черный, с мягкими мохнатыми паучьими лапами. О своем появлении он объявил, хлопнув форточкой, притих, прислушиваясь, шевельнул занавеской, заскрипел половицами, забавляясь, зацокал по булыжной мостовой лошадиными подковами. На мгновение страх исчез, тут же отразился в трюмо и начал растекаться по спальне, обволакивая лежащих неподвижно людей.

— Он хочет, чтобы ты меня убил, — сказал сотрудник уголовного розыска так медленно и неловко, словно учился говорить на чужом языке.

Вор вытер ладонью влажное лицо и не ответил.

— Да, чего темнить, я агент уголовного розыска, ты мне был нужен для прикрытия. Кто знал, что так случится?

Вор сел, повернувшись к агенту спиной, и сказал:

— Ты дурак, за стеной слышно…

— Я дурак, — согласился агент. — Там никого нет, я проверил. Корней в нас запутался, хочет кровью одного связать другого.

— Мент, а мент? — плаксиво спросил вор. — Скажи, зачем ты полез сюда? Ну зачем, ты что, дефективный? — он встал, вздохнул тяжело. — Давай уносить отсюда ноги. Только ты в свою комсомолию пойдешь, геройские байки будешь рассказывать. А куда денусь я? Меня люди где хочешь найдут: что хату паханов спалил, не простят, что тебя отпустил — не простят вдвойне. А жизнь только одна, другой не выдают, даже при вашей власти.

Страх пропал, наружу вырвались отчаяние и злость на себя, на свою жизнь, в которой все не так, и казалось, что виноват во всем человек, лежавший на соседней кровати, обезоруживший своими признаниями и даже не подозревавший, в какое отчаянное положение попал он — вор в законе.

— Значит, за паек на людей охотишься? Слова им говоришь, втираешься в доверие, потом одних к стенке, других — в тюрьму! И не снятся тебе ребята? Меня, зарезанного, не будешь видеть? Как тебе-то башку до сего дня не оторвали?

— Ишь, вспомнил, что у меня башка тоже одна, — усмехнулся агент. — Или полагаешь, нам по две выдают? Не актерничай, ложись, думать будем.

— Чего думать? — вор выхватил из-под подушки нож и воткнул его в подоконник. — Не могу я тебя убить. Пошли! Только ты меня не агитируй! — он неожиданно взвизгнул. — Не купишь, а за паек не продаюсь!

— Думаю, ты и за два не продашься, — агент встал, выдернул из подоконника нож, осмотрел. — Никуда мы не пойдем. Ты что, не видишь, какой такой ваш Корней? Это же сука, каких свет божий не видел! Корней любого из вас продаст, чужими руками убьет. Он до семнадцатого был платным осведомителем. Пошли бы мы на такую подлость, он бы нам вас отдавал пачками и в розницу. Корней! Корень! Падаль. Дерьмо.

— Ну, ты не заговаривайся, — сказал вор, — Корней дело знает, честь воровскую блюдет…

— Честь? Вот я тебе сейчас покажу его честь, — агент уголовного розыска рассмеялся. — Ты в чем виноват? Если я сюда целился, то ты здесь с какого краю? Корней тебя пугает, в чужих грехах обвиняет. Зачем? Он же мне то же самое говорил, что я тебя привел, а ты — мент.

— Я? — ахнул вор.

— Ты, ты, — агент снова рассмеялся, — Красная Шапочка. Слушай, не перебивай. Корней запутался, понял, что выследили, а кто из нас, не знает. Толкает друг на дружку. Стравливает. Корней знает, сотрудник убить не может, уйти сам не захочет. Корнею нужен труп. Тогда живой замажется по самую маковку и будет им Корней вертеть, как тряпичной куклой, потом на помойку выбросит за ненадобностью. Нас с тобой на всю жизнь одной цепью сковали. Я тебя агитировать не собираюсь. Рассказывать, кто ты есть, бессмысленно, ты сам все про себя знаешь. Мы с тобой один человек, либо живы будем, либо помрем. Я тебе верю, если ты мне поверишь, выберемся.

Сынок и Хан улеглись в одну кровать, горячо дыша в лицо друг другу, долго шептались. Наконец поднялись, одевались молча, каждый думал о своем. Хан отогнул оконную решетку. Сынок выскользнул на улицу, остановился под окном, взглянул вверх.

— Я тебе поверил, — прошептал Хан. — Иди.

— Я вернусь до рассвета, — Сынок скользнул вдоль дома, свернул в знакомый проходной, где его взяли с двух сторон под руки. Он не сопротивлялся, дал подвести к тусклому фонарю. Из темноты бесшумно вынырнул Воронцов и, увидев, оторопело сказал:

— Николай?

В это время Степа Хан все еще стоял у окна и слепо смотрел в темноту. «Пути назад нет, — думал он, — и рассусоливать нечего». Он отпер дверь, шагнул в коридор и столкнулся со швейцаром, который улыбался угодливо, но дорогу не уступил.

— Далеко ли? — спросил он и хотел пройти в номер.

Вместо ответа Хан взял его за воротник форменной тужурки, приподнял и влепил пощечину, чуть ли не вытряхнув швейцара из униформы. Тот, еле касаясь носками ботинок пола, хотел закричать. Хан ударил второй раз, уже серьезно, вбивая в перекошенный рот крик вместе с зубами. Швейцар, захлебываясь кровью, терял сознание. Хан волоком протащил его в противоположный конец коридора, резко постучал в последнюю дверь: три подряд, пауза и еще два раза.