Агония. Кремлевская элита перед лицом революции

Любая религия есть ровно то, что из нее делают ее приверженцы. Для одних христианство — религия любви и добра. Для других — религия агрессии и ненависти. И те, и другие были всегда. Библия как первоисточник допускает очень разные прочтения. И цитат из нее можно накопать на все случаи жизни. Как у Владимира Ильича Ленина. Я как атеист не считаю себя вправе указывать верующим, какое прочтение их священных книг правильно. Я уважаю их право самостоятельно определять, во что они верят на самом деле: в любовь или в нагайку.

Кремлевские пропагандисты иногда говорят правду. Казенное православие действительно является одной из главных «духовных скреп» исторически сложившейся в России общественной модели. Модели, основанной на деспотизме и крепостничестве, раболепии, унижении и жестокости, на агрессии, ненависти к «инакости» и презрении к слабому. И бездуховен вовсе не Запад, а именно этот «русский мир». Потому что «духовность» — это когда все ровно наоборот. Сегодня этот злобный бездуховный мир несет угрозу миру нормальных людей. Угроза может быть устранена лишь демонтажем «русской модели». Но для этого потребуется разрушить ее главную «духовную скрепу».

17 августа 2015 г.

О диалоге с православными

Еще до начала революции 1980 года известный польский диссидент Адам Михник написал книгу «Польский диалог: церковь — левые». Это страстный призыв к поиску взаимопонимания между изначально враждебными друг другу католиками-традиционалистами и опирающейся на светский рационализм левой либеральной оппозицией тоталитарному просоветскому режиму. Призыв не к чисто конъюнктурному тактическому союзу перед лицом общего врага-угнетателя, а к диалогу на уровне базовых ценностей. Предпосылки такого диалога Михник видел в том, что католики должны были защищать права своей церкви, ссылаясь на универсальные права человека, а светские левые осознали, что идеи прав человека хотя и были сформулированы наперекор церкви, являлись плодом не только просвещенческого рационализма, но и укорененной в христианстве веры в достоинство человеческой личности.

Однако уже в 1993 году Михник с тревогой и горечью вынужден был констатировать, что после падения коммунистического режима и короткой эйфории всеобщего согласия ожесточенная идеологическая и политическая борьба между церковью и светскими левыми возобновилась. В церкви возобладали «интегристы», для которых советский тоталитаризм — лишь окончательный результат процесса секуляризации, начатого гуманистами Возрождения, рационалистами Просвещения и прочими «либерастами». Светские левые ответили на это возвращением к антирелигиозной риторике якобинско-большевистского толка. Те же немногие, кто продолжал призывать к «единству неоднородности», оказались под огнем с обеих сторон.

Знакомая картина? Рост агрессивности религиозного фундаментализма — общемировая тенденция, и она имеет под собой объективную почву. Современная западная цивилизация, провозгласившая преобладание секулярности и рационализма над религиозностью, отнюдь не может претендовать на бесспорное решение вечных «проклятых вопросов» человечества. Она сталкивается со все новыми вызовами, и ее способность на них убедительно ответить, скажем так, неочевидна. Вот тут и появляется религиозный фундаментализм со своими по-своему простыми ответами на все вопросы.

Секулярный рационализм утверждает, что человеческие представления о добре и зле, а значит, и вырастающая из них система нравственных запретов имеют естественно-природное происхождение (речь идет не только о чисто утилитарном с точки зрения борьбы за выживание подавлении проявлений, разрушающих сплоченность сообщества, но и о способности человеческого сознания, сначала отделив себя от внешнего мира, затем отождествлять себя с его объектами, а значит — чувствовать чужую боль). Отсюда следует, что суверенный разум не нуждается в каком-то стоящем вне мира господине-повелителе.

Религия на возможности человеческого разума самостоятельно противостоять злу в мире и в самом человеке смотрит скептически. Мир и человек безнадежно испорчены, и дать человеку силу эту испорченность преодолеть может лишь нечто по отношению к ним внешнее. Это нечто и устанавливает нравственный закон, который не поддается рациональному анализу и не подлежит сомнению. Это так, потому что это так. Кто надо, тот и установил. Если позволить ставить под сомнение и произвольно менять этот порядок, люди неизбежно скатятся к вседозволенности, к нравственному релятивизму и нигилизму.

Это, пожалуй, главный, хотя и не единственный вопрос, по которому спор между рационализмом и религией будет идти всегда. Но значит ли это, что они обречены на вражду? Почему между ними невозможно, как пишет Михник, «благородное соперничество в творении добра»? Почему сам этот спор не может быть «способом очищения собственной веры» для обеих сторон?