Агония Российской империи

Мы мертвые. Немного дней тому назад
Мы жили, видели рассвет, сияние заката,
Любили и были любимы, а теперь лежим
На полях Фландрии.
Мы вам передаем наш спор с врагом,
Вам протягиваем слабеющими руками
Наш факел; держите высоко его.
Если вы измените нам, которые умирают,
Мы спать не будем, хотя маки расцветают
На полях Фландрии.

Когда он кончил, наступило мертвое молчание. Казалось, целую вечность Робинс стоял, отвернувшись, и смотрел в окно. Потом, выпрямившись, он снова подошел к нам.

— Ребята! — сказал он. — Я думаю, все вы приехали сюда с одной целью — не дать германскому генеральному штабу победить в этой войне.

Тремя быстрыми шагами он подошел ко мне. Он пожал мне руку: «До свидания, Локкарт». Еще четыре шага — и он вышел.

Как театральное выступление, речь Робинса была великолепна. Сегодня эта сцена кажется истерической. Несомненно, он подготовил все эффекты с утра перед зеркалом. Но в тот момент его слова произвели на всех нас глубокое впечатление. Никто даже не улыбнулся. Даже «Бенджи» Брюс, несмотря на все свои ульстерские антиреволюционные предрассудки, был на некоторое время убежден, что признание или, по крайней мере, поддержка большевиков против немецкого вторжения являлась правильной политикой. Генерал Пуль, позднее руководивший злосчастной архангельской экспедицией, придерживался тогда того же мнения.

Через три дня я впервые встретился с Троцким в русском Министерстве иностранных дел. Наше свидание продолжалось два часа, в течение которых мы обсудили все виды англо-русского сотрудничества. В качестве одного из обвинений против меня впоследствии выдвигалось то, что я сразу же подпал под влияние Троцкого, поэтому приведу запись в дневнике, сделанную мной сразу же после нашего разговора:

«15 февраля 1918. Имел двухчасовой разговор с Л. Д. Т. (Львом Давыдовичем Троцким). Его озлобление против Германии показалось мне вполне честным и искренним. У него изумительно живой ум и густой, глубокий голос. Широкогрудый, с огромным лбом, над которым возвышается масса черных вьющихся волос, с большими горящими глазами и толстыми выпяченными губами, он выглядит как воплощение революционера с буржуазной карикатуры. Он одевается хорошо. Он носит чистый мягкий воротничок, и его ногти тщательно наманикюрены. Я согласен с Робинсом.

Если боши купили Троцкого, они купили настоящий алмаз. Он оскорблен в своем достоинстве. Он полон воинственного возмущения против немцев за унижение, которому они подвергли его в Бресте. Он производит впечатление человека, который охотно умер бы, сражаясь за Россию, при том условии, однако, чтобы при его смерти присутствовала достаточно большая аудитория».

Троцкий действительно был озлоблен против немцев. В этот момент он не был вполне уверен в том, как немцы будут реагировать на его знаменитое объявление: «Ни войны и ни мира», но он предчувствовал, что эта реакция будет не из приятных.

К несчастью, он был полон озлобления и по адресу англичан. Мы не сумели в свое время подойти должным образом к Троцкому. Во время первой революции он жил в изгнании в Америке. Тогда он не был ни меньшевиком, ни большевиком. Он был тем, что Ленин называет троцкистом, то есть индивидуалистом и оппортунистом. Революционер, наделенный темпераментом художника и несомненной физической храбростью, он никогда не был и не мог быть хорошим партийцем. Его поведение до первой революции вызвало серьезное осуждение со стороны Ленина. «Троцкий, как всегда, — писал Ленин в 1915 году, — в принципе против социал-шовинистов, но на практике он всегда заодно с ними».

Весной 1917 года Керенский обратился к британскому правительству с просьбой содействовать возвращению Троцкого в Россию. Здравый смысл диктовал два выхода: отказать на том основании, что Троцкий представляет угрозу для общесоюзнического дела; или позволить ему вернуться совершенно спокойно. Как это водится во всех наших поступках по отношению к России, мы вступили на путь гибельных полумер. С Троцким обращались, как с преступником. В Галифаксе, Нью-Брэнсвике его разлучили с женой и детьми и интернировали на четыре недели в концентрационный лагерь в Амхерсте вместе с немецкими военнопленными. С его пальцев сняли дактилоскопические отпечатки. Тогда, возбудив в нем жгучую ненависть к нам, мы дали ему вернуться в Россию.

Я передаю этот инцидент так, как мне изложил его сам Троцкий. Впоследствии я узнал, что в основном он был точен. Возмущенный Троцкий вернулся в Россию, примкнул к большевикам и выместил свою злобу, написав горячий антибританский памфлет, озаглавленный «В плену у англичан». Следы его недовольства проявились и во время нашей беседы. Мне удалось, однако, успокоить его.