Агония Сталинграда. Волга течет кровью

Как и в прошлые дни, моим основным занятием было наблюдение. Наблюдатель группы не использовался. Время от времени меня сменял Диттнер.

Хюбнер обосновался у нас. Он снова был среди силезцев – почти дома.

В роте не хватало зимней обуви. По этой причине было необходимо, чтобы хотя бы часовые ночью имели теплую обувь. Поэтому я несколько дней носил ботинки на шнурках, хотя они были на несколько размеров больше. Ругаясь на качество моей обуви, один солдат из взвода сказал мне: «Герр гауптман, у меня есть пластина войлока от коробки с оптикой. Коробку уже сожгли, но мы могли бы вырезать из фетра две стельки».

Я встал на пластину обеими ногами. Ее более чем хватало. Вскоре стельки оказались в ботинках и утеплили их.

Во время наблюдения я каждый раз считал мертвые тела. Я мог видеть, не изменилось ли там что-нибудь. Можно было не сомневаться, что у противника в запасе много хитростей.

Теперешний мой наблюдательный пункт давал более широкий обзор влево. Я слышал разрывы тяжелого оружия противника, как и в предыдущий день. Сегодня для разнообразия наши позиции прочесал пулеметный огонь. Как всегда, мы сидели тихо, ведя наблюдение, но с растущим вниманием. В этот день я дважды стрелял из винтовки. Число погибших медленно росло. Наши мертвые складывались в траншее, ведущей наружу, в самом дальнем углу, примыкающему к боковому ходу. Слабое тепло, идущее ночью от печей, туда не доходило. Там они и оставались, окоченевшие, неспособные разлагаться. Когда стемнело, я перебрался на командный пункт.

Снабжение день ото дня становилось хуже. Последний аэродром, Сталинградский, был потерян 23 января. Немногие контейнеры снабжения, которые ночью на город сбрасывали Люфтваффе, попадали к нам от случая к случаю, и их содержимого было куда меньше, чем нам было нужно для достаточного питания. Естественно, это жалкое положение дел не поднимало боевой дух. Чувство беспомощности вкупе с неопределенностью будущего порождало мрачную решимость. Мы хотели подороже продать свои жизни. Товарищи, забирающие пайки для взводов, мало что говорили, когда несли эти крохи обратно. В тот вечер мы получили полторы буханки хлеба, коробку «шока-колы» и жидкий суп. Это была вся еда для 23 взрослых мужчин!

Съев свою маленькую порцию, я пошел на обход, начав с левого поста. Там фельдфебель Купала доложил, что все в порядке. Потом я пошел к лейтенанту Аугсту на правый фланг. Он сказал, что у нескольких человек вши. Я не был удивлен, потому что мы уже долго не вылезали из формы. Скотина у нас на родине и то была чище.

На обратном пути я навестил раненых и тяжелобольных в блиндаже у медиков. Унтер-офицер Пауль и оба медика делали, что могли, но этого было слишком мало. Мне открылась картина сущей нищеты. Там лежало тридцать товарищей: некоторые раненые, некоторые больные. Воздух в помещении был наполнен тошнотворными запахами гноя, экскрементов и мочи. Я попытался найти слова утешения. Оказалось, что это трудно. Снаружи я поглубже вдохнул свежий – если не ледяной – воздух. Если бы я мог помочь! Нам было куда легче: мы хотя бы могли двигаться и драться. Хотя мы точно так же голодали, этим беднягам не давали улучшенного питания. Кроме того, им приходилось бороться с болью, и с нею росли психические проблемы. Мы, бойцы, несущие службу, не имели много времени на размышления. Получив ранение, с ним получаешь много времени на раздумья.

Всю ночь на стороне противника царило оживление. Мы слышали его так же хорошо, словно все это происходило рядом. Сухой холодный воздух доносит звук особенно далеко. «Иван» больше не старался говорить вполголоса. Можно было услышать даже обрывки разговоров. Мы были на ногах и приготовились встретить свой конец.